Страница 39 из 57
Современная пушкиниана из года в год пополняется. Пора нам предпринять полное издание «Северных цветов» — от первой книги до последней. Альманах нужен всем — и знатокам, и просто любителям Пушкина, которым несть числа.
Дельвиговские «Северные цветы» и сегодня цветут неувядаемой красотой.
Лермонтовский Демон и созданные Михаилом Врубелем демонические лики сливаются. И у поэта, и у живописца — образ Духа титанического, страдающего, скорбного, наделенного неистовой жаждой жизни. Врубель был одарен воображением Лермонтова, передавал красками то, что поэт рисовал словами. Другого «духа изгнанья» мы не знаем, да и знать не хотим. Но как же быть с рисунками, акварелями, картинами самого Михаила Лермонтова! Их много, они составляют зал-галерею — в них врубелевского, разумеется, ничего нет. При желании сопоставлять всплывают в памяти совсем другие имена, например, Алексей Венецианов, живший в ту же пору.
Исследователи называют имя близкого к поэту художника — Г. Г. Гагарина. Теперь, когда существует альбом, посвященный картинам, акварелям и рисункам Лермонтова[3], — время размышлять о живописном наследии творца «Демона». Сам по себе превосходно изданный, на мелованной бумаге, альбом — долгожданное событие, и как тут не вспомнить начало пушкинского куплета: «Пой в восторге, русский хор, вышла новая новинка».
Стихи и проза Лермонтова полны живописной красоты. Напомню наблюдение Иннокентия Анненского: «…поэт любит розовый закат, белое облако, синее небо, лиловые степи, голубые глаза и золотистые волосы». Долгое время считали, что между Лермонтовым-поэтом и Лермонтовым-художником мало общего. Но дело все в том, что Лермонтов, никогда не посягавший на то, чтобы нарисовать карандашом Демона, охотно изображал сцены подлинной, им увиденной жизни. В нем жило внутреннее стремление к тому, что позднее стали именовать реалистическим письмом.
До читателей доходило лишь незначительное в количественном отношении воспроизведение графических и живописных работ Лермонтова, — знали то, что скупо печаталось в сборниках, в собраниях сочинений. Более целостное представление можно было составить по изданиям, предназначенным для знатоков. Но тома «Литературного наследства», выпущенные десятилетия назад, далеко не в каждой библиотеке найдешь. И вот — наиболее полное издание, книга-альбом, где свыше ста шестидесяти изобразительных работ Лермонтова. Да, в них нет и не могло быть ничего от Врубеля — совсем иная эпоха. Они бесконечно далеки и от рисунков Пушкина. Рисунки, как правило, возникали у Пушкина в ходе работы: «…перо, забывшись, не рисует близ неоконченных стихов ни женских ножек, ни голов». Минутная заминка — и на бумаге очертания сидящей Татьяны или летящего Меркурия, голова Данте… Пушкинский рисунок неотрывен от стихов, он часто составляет своего рода дополнение к тому, что выражено словами. У Лермонтова же — все по-другому. Как к этому относиться? Правда, до нас дошли почти исключительно беловые рукописи Лермонтова, на которых рисунок встречается в редких случаях. Но дело-то не в том, что на беловых рукописях не рисуют. Стихия поэтическая у Лермонтова живет отдельной жизнью; связь слова с красками и линиями носит у него глубоко подспудный характер. У Пушкина рисунки — графический дневник создаваемых творений, у Лермонтова — изобразительный дневник встреч на жизненном пути, с людьми и с природой. Карандашом и маслом Лермонтов изображал жизнь такой, какой она открывалась взору совсем молодого человека: припоминание предков, древние рати, офицер с девушкой, штатские на прогулке, всадник в лесу, коляска, запряженная тройкой, лезгинка, казак с пикой, домик в Тамани, схватка в горах, развалины в Кахетии, сцены из провинциальной ставропольской жизни. И всюду — Кавказ, Кавказ, Кавказ, волшебный, единственный, всегда манящий.
Едва ли не лучшее в живописном наследии — автопортрет. Поэт изобразил себя в форме Нижегородского драгунского полка, со всеми ее неотъемлемыми признаками — газырями, шашкой и, разумеется, наброшенной на плечо романтической буркой. Главное же на портрете не одеяние в духе героев Бестужева-Марлинского, а выражение глаз, неизъяснимое словами, но заставляющее вспомнить лермонтовское определение подобного состояния духа: «Забыть? — забвенья не дал бог: — Да он и не взял бы забвенья!..» Ничего равного иконография автора «Мцыри» не знает. Воображение тревожил парус на воде, его Михаил Юрьевич рисовал, и, наконец, душа встрепенулась, и был создан такой шедевр, как «Белеет парус одинокий…», — без него непредставима лирика столетия. Нет, конечно, существуют глубокие, подпочвенные связи, объединяющие поэта и живописца.
Теперь, когда мы можем составить довольно полное представление о графике Лермонтова, следует вести речь о том, как рисовальщик Михаил Юрьевич достиг высот наиболее мастеровитых представителей круга Венецианова. Его живой карандаш — предвестие натуральной школы с ее пристрастием к точному наблюдению, проницательностью, меткостью и точностью характеристик. Его интерес — бытовые сцены, полные энергии («Юнкерская тетрадь»). Они заставляют нас видеть в Лермонтове не только уверенного рисовальщика, чьи работы полны движения, но и одного из тех, кто прокладывал пути (пусть его опыты носили альбомный характер и как бы растворялись в воздухе), на которых возникли такие фигуры, как Павел Федотов и Александр Агин. Его рисунки родственны таким его произведениям, как «Валерик», «Тамбовская казначейша», «Бородино».
Книга — плод труда нескольких поколений ученых, отыскивавших и постигавших «лермонтовский клад». Сколько разнообразных приключений испытали рисунки, альбомы, картины! Некоторые из них совершили заморские путешествия. Из исследователей в первую очередь, наверное, надлежит (будем справедливы!) нынче вспомнить Николая Павловича Пахомова, любопытнейшую фигуру Москвы коллекционной, антикварной, литературоведческой и искусствоведческой. Кто из нас, книжников, не знал нестареющего, быстрого и подвижного, язвительно-остроумного человека, одного из создателей музеев Лермонтова в Тарханах и Пятигорске, неутомимого устроителя выставок, многолетнего директора музея в Абрамцеве? В сороковых годах Пахомов опубликовал работы «Лермонтов в изобразительном искусстве» и «Живописное наследие Лермонтова», заставившие всех нас задуматься над тем, что означало пристрастие поэта к изобразительным занятиям. Пахомов показал, как сложно взаимодействовали в руках одного человека, имевшего «особую склонность к музыке, живописи и поэзии», перо, кисть, карандаш… Николай Павлович, постигая мир Лермонтова, любил рассуждать об умении поэта легко, непринужденно, артистично набрасывать характерные физиономии, силуэты всадников на лошадях, о том, как изумительно передавал поэт ощущение движения. Вышедший в свет альбом — материализация давней мечты Пахомова, хотя главное, как мне представляется, еще впереди.
Выше я говорил о поистине прекрасном автопортрете Лермонтова. Поэт написал его для Вареньки Лопухиной. Интересна судьба лермонтовского подарка. От Лопухиной портрет перешел к Верещагиной-Хюгель. В восьмидесятых годах прошлого века с портрета сняли копию, которую позднее и воспроизводили в печати, а оригинал вроде бы затерялся. В 1961 году его обнаружили в Федеративной Республике Германии, а через год Ираклий Луарсабович Андроников привез автопортрет Лермонтова в Москву. Так изображение, поскитавшись по свету, вернулось в пенаты.
Давнее библиофильское поверие гласит, что книга, сколько бы она ни путешествовала, в конце концов приходит к тому, у кого она и должна быть. Знаю много примеров-подтверждений. Листаешь альбом, а в ушах звучат бессмертные строфы. Толстой считал «Бородино» зерном его «Войны и мира». А ведь написал «Бородино», как и «Героя нашего времени», юноша, рисовавший все эти скачки и женские портреты, вдохновивший и Врубеля на бессмертные полотна, создавший строфы и образы, живущие в сердце каждого из нас.
3
Лермонтов. Картины, акварели, рисунки / Сост. и каталог Е. А. Ковалевской. Пояснения в альбоме И. А. Желваковой. Вступ. ст. И. Л. Андроникова. Макет и оформление Э. Д. Меджитовой. — М.: Изобразительное искусство, 1980.