Многоточия

Движение во времени, жизнь в объятиях времени — вот в чём находил и черпал потерянный счастье. Объяснить людям, которые не чувствуют времени, это нельзя. Так же, как нельзя объяснить людям, не любящим книг, какое ощущение даёт чтение. Будь в 2032 году жива литература, он бы, пожалуй, оттуда не удрал. Однако последние стоящие книги родились в восьмидесятых годах прошлого века, а потому его, читателя Ивана, место в прошлом. Его счастье там, где живы книги. Так просто. Но те, кто не любит книг, в это не поверят. Будут искать другую причину. Или будут усмехаться и советы давать — вот как этот искатель. Ивану снова пришли на ум политики и психологи, мастера жизни учить, и он засмеялся.

Скрипнула дверь веранды. «Надо бы петли смазать», — подумал он, поднимаясь.

В дом вошла женщина лет пятидесяти. Вечернее солнышко мазнуло её по щеке и носу красноватым лучиком. Вошедшая положила на стол перевязанную нейлоновой верёвочкой стопку книг. Двое обменялись поцелуем. Глаза их сияли молодостью и восторгом.

— Здесь кто-то был. — Женщина принюхалась. — Оттуда?

— Оттуда.

— И?..

— Ничего, пустяки.

Она пытливо смотрела в его глаза, пока не убедилась: да, пустяки.

— Был искатель.

Он подал ей чашку горячего чая.

— Искатель потерянных! — воскликнула она. — Нас считают потерянными, Ванюша!

— Не нас, Маша. Меня. Искателя заслали мои родственнички. Но он не вернётся. Больше ему не заплатят. Покажи-ка лучше добычу городскую!

Женские пальчики орудовали проворно. Мария освободила тома от верёвки.

— Двухтомник Солоухина, казаковский «Арктур — гончий пёс» и роман Никонова.

— «Весталка»! Библия для книгочеев! Свежая совсем. Только что издана.

— Нам здесь очень уж хорошо, Ванюша.

— Не волнуйся, Мария, не волнуйся. Им до нас не добраться. Могли бы — добрались бы. Не все это умеют, не все. Мало кому время открывается. И для вреда его трудно использовать. Ничего крупного, никакого оружия с собой не прихватишь. Позади то дурное время, когда политики и спецслужбы за мутантами гонялись, пытались секреты для войны во времени выведать. Нет секретов. Не бывать войнам.

— Всегда кто-то стоит на пути счастья, Иван. Враг ли, завистник ли!

— Не в этот раз, Мария, не в этот раз. Точнее, не в это время. Им придётся смириться. Хищники останутся голодными.

Она отпила из чашки. Облизнула губы. А он сказал:

— Они нас совсем не понимают. Стариками считают. Дремучими. Искать счастье в прошлом! Удрать за счастьем в прошлое! «Ну надо же!» — говорит обычно сестрица моя, не зная, что сказать. Другие тоже сыплют частицами да междометиями — их это лексикон! Люди предпочли быть богатыми хищниками и нахальными грубиянами вместо того, чтобы любить и быть счастливыми. Последнее слишком просто, а потому ускользает от внимания и не находит понимания.

— Да, Ванюша! За счастьем — в прошлое! — повторила она за ним. — Я этого не стесняюсь! В прошлое! Подальше от всех этих говорящих, мигающих, пищащих и кричащих штучек, телефонов с видеосвязью, вездесущих телевизоров, спутниковых каналов, выборов президента, автомобильных пробок и бензиновой вони. От пустоты новостей, от тараторок в радиоприёмниках, от социальных сетей, от дикторов и артистов, ставящих ударения мимо, от фальшивых дипломов, от липовой науки, от попов, освящающих джипы и ракеты! Подальше забраться! Далеко-далеко, не в километрах, а в годах, в десятилетиях! В прошлом укрыться, спрятаться! Где растёт ещё чистая трава, — она поднесла к носу чашку, втянула аромат, — где лес не завален пластмассой, где не орут в трубку: «Ты где?», где книги в почёте и дефиците при стотысячных тиражах, где нет стальных дверей и где не додумались до депутатов-футболистов.

Она вдохнула-выдохнула и хорошо, этак по-чеховски хлебнула чаю — полчашки разом!

— Где ещё не забыли, не изувечили родной язык и более-менее стараются научить ему в школах, — продолжил Иван. — А там, где не стараются или толком научить не умеют, страждущих, к ученью стремящихся, выручат книги. Хорошие книги! Космос меня забери, только ради книг… — Он замолчал. — Не книги бы, Машенька, мы б с тобою и не встретились. Это ж подлинное чудо, живое, тёплое, с сердцами, гипоталамусами и эритроцитами… Оба из двадцать первого века, из будущего, а сошлись в веке двадцатом, в прошлом!

— Жить в будущем, но встретиться в прошлом! — подхватила она.

— И кто это придумал: потерянные?

— Они. Они и придумали. Неловко ведь говорить: счастливые. Неловко ведь признавать, что кто-то, не они…

Иван да Марья сблизили лица и поцеловались над чаем, под запах таволги.

Олег Чувакин, февраль-март 2018

Фея на ладони

I

Он хотел написать последний рассказ. Заполнить несколько тетрадных страничек. Нельзя уходить без последнего рассказа. Коли рассказ задуман, место ему на бумаге.

Так-то оно так, да только худо было Иванову, до того худо, что спина, к постели прилипшая, простынёй ему казалась, а руки, побледневшие, пожелтевшие, в синяках от капельниц, одеяла поднять не могли. Знал Иванов, прекрасно знал, о чём думают люди в медицинских халатах, что сулят их взгляды и недомолвки. Слишком стар, слишком болен! Недолго, очень недолго оставалось Иванову существовать в кровати, в палате, в клинике, в городе, на Земле. Не пугал его сон грядущий, но огорчала чистая тетрадь в тумбочке.

Вечером худой доктор с нервным лицом вынул руку Иванова из-под одеяла, сунул больному под мышку градусник и опустился на койку, прижимая градусник рукою Иванова.

— Ровно тридцать пять, — сказал потом.

И головой качнул, будто увядшим цветком на стебле.

Рука Иванова осталась на одеяле. Доктор про неё забыл, и Иванов поначалу забыл. А вспомнил позднее, в полночь или около того. Проснулся, увидал облитую белым лунным светом стену — и ощутил на ладони что-то, тёплый предмет с двумя точками опоры.

На раскрытой ладони Иванова, сияя в лунном свете, замерла крохотная фигурка. В белом платьице. Фея в лунном свете.

Игрушка, подумал Иванов. Фея на ладони. Кто ж раздобыл для него такую?

Платьице белое колыхнулось, будто налетел ветер, облегло ноги крохотной девушки и заструилось, щекоча пальцы Иванова. Ветер? Окно надёжно закрыто на ночь. И отчего по жилам растекается тепло, а в голове проясняется, как от доброго глотка кофе?

II

Фея на ладони отбросила со лба прядку светлую, вытянула ручки и зашептала, заговорила.

— Помнишь ли меня, отец мой?

Эти ли слова она произнесла? Не послышалось ли Иванову? Не померещилась ли гостья сказочная? Он ведь писатель, а у писателей ведущее свойство ума — воображение, мучительная фантазия, дающая жизни огонь, но огненосца убивающая.

Но тут девушка, росточком с полтора пальца, пошла по его руке, шажок за шажком, расставив для равновесия ручки. Каблучки защекотали кожу, губы сухие у больного дрогнули. Фея встала возле уха Иванова, и подушка не промялась под туфельками. Почувствовав в теле силы, Иванов подтянул руку, повернул голову. Теперь он видел точёную фигурку целиком и ясно.

Зазвенел в ночи голосок женский.

— Ты создал меня. Но ты позабыл меня. Целая толпа героев окружает тебя, лиц в ней не разобрать. Слишком много героев придумал ты, память твоя не справляется с их образами. Ты мой отец! Я та, кто спускается с неба в нужный час. Слетает к тому, кому пора поставить последнюю точку. Ты сам так хотел, отец! Ты, должно быть, не помнишь маленького своего рассказа под названьем «Фея на ладони», однако рассказ тот дал мне жизнь.

— Я помню… — прошептал писатель. — Помню! — очень тихо повторил он, отворачиваясь, чтоб ненароком не сдуть фею. — Выходит, это правда: оно сбывается… Я всегда находил материализм величайшим грехом человечества, подменой желаний грубыми предметами… Скажи-ка, фея на ладони: многим ли ты помогла?

— Разве нужен тебе ответ, отец мой, творец мой?

Он чуть не рассмеялся — вовремя сдержался. Как бы не разлететься от смеха на кусочки!

— Тогда я знаю, зачем ты здесь, дочь сказки.