Страница 2 из 4
Стасов во многом способствовал открытию репинского таланта, их дружба продолжалась почти всю жизнь во многом благодаря творческой «неисчерпаемости» друг друга. Другим человеком, позволившим состояться Репину как художнику, взяв на себя весь груз ответственности за семью и детей, была первая жена Вера Шевцова, с которой он познакомился ещё будучи студентом Академии.
«Когда девятнадцатилетний Репин впервые появился в стенах Академии художеств, с ним очутился там же мой дядя, Александр Шевцов – сын петербургского архитектора Алексея Ивановича Шевцова, выученика той же Академии. Молодые люди познакомились, и Репин стал бывать у нас. Он познакомился со всеми детьми архитектора: Софьей (в дальнейшем – жена брата художника, Василия), Алексеем (мой отец) и Верой, своей будущей женой» (племянница жены Репина Людмила Алексеевна Шевцова-Споре).
Репин часто говорил о себе, что неспособен на дружбу. Однако друзья у него были. Причём некоторые – со времён обучения художника в Академии: Стасов, Малярев-Софийский, Мурашко, Поленов, Антокольский, Куинджи… «Я приобрёл столько знакомых, столько простых и добрых искренних друзей. В их серьёзной среде я чувствовал, что духовно обогащаюсь, что горизонт мой расширяется», – писал Антокольский (Марк Матвеевич Антокольский, скульптор) о своём студенческом кружке, в который, помимо Репина, входили другие будущие живописцы, а также скульпторы, архитекторы и студенты университета.
Вот выдержка из письма Поленова (Василий Дмитриевич Поленов, художник, педагог) Репину: «Приветствую тебя, дорогой друг. Ты сразу стал во главе русского искусства и продолжаешь быть первым русским художником современности. Долго мы шли вместе, и я с радостью вспоминаю и наши хорошие отношения, и твою искреннюю дружбу. В последние годы мы внешне как бы разошлись, но внутренне остались близки как прежде».
К сожалению, друзья по Академии не оставили таких же подробных воспоминаний о Репине, как его ученики. Но к замечаниям и рекомендациям своих друзей, да и просто коллег, с которыми у Ильи Ефимовича складывались приязненные отношения, Репин относился очень серьёзно.
Картина Репина «Бурлаки на Волге» – этапное произведение в творчестве художника. Она была заказана великим князем Владимиром Александровичем и впервые картина увидела свет в марте 1871 года на конкурсе Общества поощрения художеств. Работа была удостоена первой премии среди произведений жанровой живописи, но Репин возвращает картину в мастерскую для того, чтобы ещё в течении двух лет её дорабатывать, внимательно выслушивая критику в свой адрес.
Вот один из таких советов от товарища Репина по поездке на Волгу Фёдора Васильева: «Слишком тенденциозно. Зачем эти навязчивые сравнения – нарядные барышни и бурлаки. Картина должна быть шире, проще. Бурлаки, так бурлаки! И чем проще будет картина, тем художественней» (Фёдор Александрович Васильев, художник- пейзажист).
«…Я впервые увидал “Бурлаков”. Картина была ещё в полной свежести, блистала светом, яркостью красок, затмевая всё вокруг себя и производя прямо ошарашивающее впечатление. Помнится, какие-то большие пытались мне её “объяснить” и возбудить во мне, мальчишке, сострадание к этим “неснастным”, но мне эти объяснения казались докучливыми, и я не мог оторваться от того, что мне доставляло невыразимое наслаждение.
Я, благодаря ей, познал, что картина вообще может нравиться чем-то таким, что не есть миловидность лиц, блеск костюмов, привлекательность пейзажного мотива… что она может нравиться всем своим существом как органически связанное целое, как вещь, имеющая свою внутреннюю подлинную жизнь» (Александр Николаевич Бенуа, художник, историк искусства).
«Репин – кумир моей юности. Полюбил я его за “Бурлаков”, “Запорожцев”, а потом уже нетерпеливо ждал каждую его новую картину, рисунок, портрет. Я не знаток живописи, но репинскую руку узнаю среди тысячи других. К Репину у меня осталось чувство восхищения и удивления. Я бы назвал его “очарованный мастер”» (Максим Горький, писатель).
В мае 1973 года картина была показана на выставке в Вене. О ней много писали. «Репин, явился теперь с картиною, с которой едва ли в состоянии помериться многое из того, что создано русским искусством», – писал Стасов. Правда, находились и иные мнения. «Величайшей профанацией искусства» назвал работу Ильи Ефимовича профессор Академии Фёдор Антонович Бруни.
Из Вены Репин с семьёй уезжает в Италию, а потом в Париж, где проводит три года своего академического пансиона.
Из зарубежной поездки Репин возвратился с картиной «Садко в подводном царстве», которая была холодно встречена критикой и друзьями.
«…Провести целых три года за границей, видеть всё, что есть самого талантливого в живописи на свете, увидать тут же зараз тысячи лучших сцен природы – и всё-таки не загореться ни единым могучим лучом, не почувствовать ни единого сильного вдохновения, которое бы толкнуло на творчество, созидательство – нет, это не значит быть творческим талантом, да ещё в молодые, самые кипучие годы… Вырос ли Репин с тех самых пор, как кончил «Бурлаков»? Ни на одну йоту, и вот это-то и приводит меня в истинное отчаяние. Если уж теперешнее время проходит втуне, без результатов, то чего ж ждать в будущем?» (Владимир Васильевич Стасов).
От болезненной для него критики художник скрывается в родном Чугуеве, где проводит целый год перед своим переездом из столицы в Москву. В творческом отношении такое возвращение в провинцию оказалось полезным для Репина: в его сознании возникает тема глубинной России, которая долгие годы вдохновляла и подпитывала его живописный гений.
В 1877 году Репины уезжают в Москву. Московский период в творчестве художника – наиболее плодотворный. Здесь он создаёт целую портретную галерею известных современников, картину «Царевна Софья в Новодевичьем монастыре», здесь же им начата работа над полотнами «Иван Грозный и сын его Иван» и «Крестный ход в Курской губернии».
«Висел в моём кабинете и бросался в глаза каждому, кто первый раз в него входил, репинский этюд к картине “Грозный и сын”.
Большая, широко, ярко, красочно сделанная акварель. Некоторые художники находили, что лицо умирающего царевича на этом этюде ещё сильнее, чем на картине, выражение сложнее и трогательнее. Когда разразилась война, в Москве, между прочим, устраивались в пользу раненых выставки картин, взятых из разных коллекций. У меня всегда просили моего “Грозного”.
Я уже имел нескромность рассказать в своё время в печати, как и почему Илья Ефимович одарил меня этим сокровищем. Повторю очень кратко, чтобы понятно было остальное.
Когда какой-то маньяк изрезал в Третьяковской галерее знаменитое репинское полотно, нашлось несколько “бурлюков” и писателей, которые устроили в Политехническом музее беседу, на которой позорили картину и доказывали, что так с нею и нужно было поступить. Имели смелость пригласить на свой вечер Илью Ефимовича и убеждали его самого в его никчёмности.
Я ответил на это статьёй в “Русском слове”, и статья вызвала совершенно необыкновенный отклик: со всех сторон России и из-за границы я получил несколько сот писем. Пролился ливень негодования против “бурлюков” и горячего сочувствия художнику. Я собрал эти письма (кажется, их было четыреста тридцать шесть), и, когда Репин приехал вновь в Москву посмотреть на своё выздоровевшее детище, организовал чествование, пригласив на него крупнейших представителей искусства, общественности, науки. Я поднёс ему письма и адрес, который был пущен по Москве во многих экземплярах и вернулся покрытый великим множеством подписей» (Сергей Яблоновский).