Страница 211 из 223
И они простились до нового свиданья - где бог приведет или где потемная ночка укажет.
* * *
Следователь раздумался над последним показанием Гречки, в котором он, делая чистосердечное сознание, выпутывал из своего дела Ивана Вересова. Оба подсудимые сидели хотя и на одном и том же "татебном" отделении, но в разных камерах; значит, трудно было предположить о какой-либо стачке между ними; затем последнее показание Гречки во всех подробностях совпадало с показанием Вересова, подтверждая его вполне и безусловно; наконец нравственное убеждение следователя заставляло его видеть в Гречке, с первого до последнего взгляда, только опытного "травленого волка", у которого в последнем лишь признании зазвучала человечески-искренняя струнка, а в Вересове, напротив того, с самого начала и до конца решительно все изобличало хорошего, честного и неповинного человека, запутанного в дело случайно, посредством стечения несчастно сгруппировавшихся для него фактов и обстоятельств. Это-то нравственное убеждение и заставило следователя, взвесив беспристрастно все эти данные, выпустить Вересова на поруки. Он вызвал к себе Морденку.
Старый ростовщик явился по первой же повестке; он как-то еще больше осунулся и осуровел за все это время и вошел к следователю тихой, осторожной походкой, с угрюмой недоверчивостью озираясь по сторонам, словно бы тут сидели все личные и притом жестокие враги.
- Вот что, почтеннейший, - начал ему следователь, - вы изъявили подозрение в злом умысле против себя на вашего приемного сына.
- Изъявил и изъявляю, - утвердил Морденко своим старчески-глухим, безжизненным голосом.
- Но это, видите ли, оказывается совсем несправедливо: ваш приемный сын тут вовсе не участвовал.
Морденко медленно, однако удивленно поднял свои брови и уставился на следователя совиными круглыми очками.
- А почему вы это так изволите полагать? - медленно же и недоверчиво отнесся он к приставу.
- А вот дайте прочту вам эти бумаги, так сами увидите, - ответил тот, подвигая к старику первое показание Вересова и последнее Гречки.
- Нет, уж позвольте... я лучше сам... я сам прочту...
- Как вам угодно. По мне, пожалуй, и сами.
Старик сухой и дрожащей от волнения рукою взял бумагу, протер очки и, сморщив седые брови, с трудом стал разбирать написанное.
- Что ж это такое?.. Я в толк не возьму, - с недоверчивым недоумением отнесся он к следователю, прочтя оба показания.
- То, что вы напрасно подозреваете Вересова, - сказал тот.
Старик сомнительно покачал головою.
- Нет, не напрасно, - сухо и отрывисто пробурчал он в ответ.
- Не напрасно?.. Но на чем же вы основываете ваше убеждение? Или все еще по-прежнему на ясновидении каком-то?
- На ясновидении, - решительно подтвердил Морденко, - господь вседержитель через ясновидение ниспослал мне это откровение среди сна полунощного.
"Эге, да ты, батюшка, видно, и в самом деле тово... тронувшись", подумал следователь, оглядывая старика тем пытливо-любопытным взглядом, каким обыкновенно смотрим мы впервой на сумасшедшего человека. Морденко тоже глядел на него с абсолютным спокойствием и уверенностью своими неподвижными глазами.
- Ввести сюда арестанта Гречку! - распорядился следователь, который для этого случая нарочно выписал его из Тюремного замка.
Вошла знакомая фигура и как-то смущенно вздрогнула, увидя совсем внезапно старика Морденку.
Иногда случается, что самые закоренелые убийцы не могут равнодушно выносить вид трупа убитого ими или внезапной, неожиданной встречи с человеком, на жизнь которого было сделано ими неудачное покушение.
Гречка на минуту смутился, обугрюмился и потупил в землю глаза. Морденко, напротив, пожирал его взорами, в которых отсвечивало и любопытство и злоба к этому человеку, и даже легкий страх при виде того, который чуть было не отправил его к праотцам.
"Боже мой, боже мой! - угрюмо мыслил старик в эту минуту. - Убей он меня тогда - и вся моя мысль, вся моя надежда, все тяжкие усилия и кровавые труды целой жизни - все бы это прахом пошло недоконченное, недовершенное... Вот он, промысел-то! Вот он, перст-то божий невидимый!.. Господь помогает мне, господь не покинул раба своего..."
- Ну, любезный, - обратился пристав к арестанту, - расскажи-ка теперь вот им все дело по истине, как намедни мне рассказывал.
Гречка поморщился да брови нахмурил и затруднительно почесал в затылке.
- Нет, уж слобоните, ваше благородие!
- Почему так?
- Не могу, - с трудом проговорил Гречка.
- Почему не можешь?
- Да как же этта... Вы - совсем другое дело, а тут... Нет, не могу, ваше благородие!
- Ну, полно кобяниться-то! Не к чему, право же, не к чему!
- Претит мне это, словно бы жжет оно как-то... Больно уж зазорно выходит, ваше благородие, да и незачем. Не травите уж человека понапрасну, оставьте это дело! - взволнованно сказал Гречка.
- Да вот, вишь ты, старик-то у нас не хочет верить, что Вересов тут ни в чем не причастен, - объяснил ему пристав, - все говорит, что он злой умысел вместе с тобой держал на него. Может, как от тебя самого услышит, так поверит, авось. Вот зачем оно нужно.
Гречка крепко подумал с минуту, как будто решаясь на что-то, и все время упорно смотрел в землю.
- Н-да-а, этта... статья иная, - процедил он сквозь зубы и, быстро встряхнув головою, сказал - словно очнулся. - Извольте, я готов, ваше благородие!
И он рассказал Морденке все дело, по-прежнему не путая настоящих соучастников, но зато не упуская и малейших подробностей насчет того, как выслеживал он старика от самой церкви до ворот его дома, как подслушал в двух-трех шагах разговор его с сыном, как встретился с тем внизу на лестнице, затем - весь дальнейший ход дела и все побуждения да расчеты свои, которые заставили его впутать в уголовщину "неповинную душу".
Морденко слушал, то подымая, то опуская свои брови и с каждой минутой становясь все внимательней к этому новому для него рассказу. По всему заметно было, что на его душу он производит сильное и какое-то странное впечатление.
- Видишь ли ты, старый человек, что я скажу тебе! - обратился уже непосредственно к нему Гречка, одушевленный своим рассказом и впервые заглянув прямо в глаза Морденки, отчего тот сразу смущенно потупился: взгляд у арестанта на эту минуту был недобрый какой-то. - Видишь ли ты, - говорил он, - мыслил я сам в себе, что ты человек есть, что кровь да сердце взбунтуются в тебе по родному детищу: болит ведь оно, это детище, не токмо что у человека, а почитай и у собаки кажинной - и та ведь, как ни будь голодна, а своего щенка жрать не станет. А ты сожрал: под уголовную единоутробу свою подвел. А я думал, ты дело потушишь. Нехороший ты, брат, человек, и оченно жаль мне, что не удалось тогда пристукнуть тебя на месте!