Страница 194 из 223
Брови его собеседника сурово сдвинулись, но голос остался все так же тих, только делался как будто еще тверже и металличнее.
- Послушайте, господин Бероев, что это, насмешка?
- Насмешка?! - изумленно повторил арестованный и с гордым достоинством отрицательно покачал головой.
- Все эти вещи найдены, однако, у вас в квартире, - продолжал тот.
- При мне, - подтвердил Бероев, - но как они туда попали - не понимаю.
- Послушайте, милостивый государь, - перебил его генерал, нетерпеливо сжимая зубами свою сигару, - если вы намерены разыграть со мною комедию запирательства, то...
- Комедию запирательства?! - перебил его в свою очередь Бероев. - Для чего, вопрос? Это было бы уже совсем глупо... Я привык несколько более уважать себя для того, чтобы запираться перед кем бы то ни было и в чем бы то ни было.
- И однако ж...
- И однако ж должен повторить все то, что и до сих пор говорил: более у меня нет оправданий. Скажу только одно, что все это дело - гнусная интрига против меня, - интрига, которую ведет слишком сильная рука, но я еще поборюсь с нею! И... вы тоже, надеюсь, узнаете ее!
Генерал сделал нетерпеливое движение, ему, очевидно, казалось, что Бероев заговаривает не о том, о чем следует, и даже чуть ли не начинает вилять в стороны, дерзко путать нечто, вовсе не идущее к делу, - система, которую генералу случалось иногда наблюдать в подобных казусах, и потому он перебил своего ответчика:
- Вам не угодно иначе отвечать на мои прямые вопросы?
- Я отвечал уже, - спокойно возразил Бероев.
Генерал взглянул на свои часы: он, по-видимому, куда-то торопился, потому что и прежде, во время этого допроса, раза два уже взглядывал на циферблат, и затем громко позвонил в изящный бронзовый колокольчик. В дверях почтительно остановился молодой офицер в дежурной форме.
- Можете везти, - отнесся к нему начальник, вскинув глазами на Бероева.
- Слушаю, ваше превосходительство.
- Ступайте, - проговорил он, обращаясь к арестованному.
Бероев замедлился на мгновение в глубоком и грустном раздумьи.
- Генерал, - сказал он тихо и как-то понуро потупясь в землю, - вы, конечно, знаете, что с моей женой...
- Знаю. Ну-с?
- Могу я уведомить ее о себе... успокоить хоть несколько?..
- Нет-с.
Бероев больно закусил губу и, круто повернувшись, поспешными шагами вышел из комнаты. В лице его в это мгновение было слишком много горя и боли душевной.
Генерал смотрел ему вслед. Ни одно движение арестанта, ни один мускул его лица, казалось, не ускользнули от этого проницательного взора.
Когда дверь осторожно затворилась за вышедшим Бероевым, генерал раздумчиво перелистывал бумаги, пересмотрел только что прочтенные им письма и еще раздумчивее зашагал по кабинету.
"Хм... - размышлял он сам с собою, - странно одно тут; все эти бумаги писаны, очевидно, не его рукою... Ни одного подозрительного письма или каких-нибудь бумаг его руки решительно не найдено... в прежних и других делах - по сверке тоже не оказалось, - стало быть, в тех, кажись, не замешан... Странно!"
И вслед за этим размышлением, походив еще с минуту, среди каких-то внутренних колебаний, он снова позвонил в колокольчик.
- Объявите Бероеву, что он может написать письмо, не касаясь главной сущности своего дела, - сказал он вошедшему офицеру, - только... немедленно же передайте это письмо по назначению - пусть там доложат мне о нем сегодня же.
Офицер почтительно звякнул шпорами, и затем он - в одну дверь, генерал - в другую.
XL
ЗА РЕКОЮ
Вновь повели арестанта разными коридорами, через разные комнаты; только все это - казалось ему - будто уже не те, по которым вели его по привозе в это место, да и не те, по которым сейчас проходил он к допросу, а как будто совсем другие, новые. В одной из них он прошел мимо несколько молодых и подпреклонных лет людей. Все они были одеты очень порядочно, иные даже щеголевато, и независимой наружностью своей походили на все, что угодно, только никак не на чиновников. Тут, между этими господами заметил он нескольких разноформенных сынов Марса, и все они очень любезно и весело разговаривали между собою, так что встреть вы их всех вкупе, в каком-нибудь ином публичном месте, то непременно подумали бы, даже не без некоторого чувства умиления "Какие, мол, славные ребята! Душа нараспашку! Ну, добрые малые, да и конец!" Но теперь Бероев этого не подумал, даже не остановился на мысли - зачем это и для чего собрались они сюда? - Хотя многие физиономии мельком показались ему как будто несколько знакомы, как будто видел и встречал он их зачастую в разных публичных местах. Но... в Петербурге мало ли кого встречаешь и мало ли у каждого из нас есть эдаких знакомых незнакомцев.
Его привели в одну из комнат, носившую вполне официальный, канцелярский характер добропорядочного присутственного места и предложили четвертушку почтовой бумаги, объявив об известном уже читателю дозволении написать письмо.
"Бога ради, не убивайся, не падай духом, - писал Бероев. - Я арестован по какому-то подозрению, но - ты знаешь меня хорошо, - стало быть, знаешь, что я невинен. Я убежден, что это разъяснится очень скоро, у меня еще есть слишком много терпения и мужества, чтобы доказать свою правоту! Только повторяю - не теряй надежды и мужества ты, моя добрая и несчастная Юлия. Надеюсь скоро видеться с тобою, я добьюсь правды в твоем деле во что бы то ни стало. Напиши к родным в Москву, чтобы приехали и пока на время взяли к себе детей; они теперь с Грушей; все необходимое у них есть: я оставил деньги. Милая моя! Потерпи бога ради поспокойнее еще некоторое время, и верь, как я верую, что скоро кончатся все наши беды. Прощай, благословляю тебя заочно и крепко-крепко целую. Жди же меня и не горюй; да помни, что твое здоровье, твоя жизнь нужны еще для наших детей".
Бероев писал все эти утешения для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить тот удар, который нанесет жене известие об его аресте, чтобы хоть немного придать ей бодрости, но сам далеко не был убежден в своих словах: бог весть, еще скоро ли кончится его дело, да и как еще оно кончится! И потому, чем спокойнее был смысл его фраз, чем больше он старался ободрить ее, представляя все дело одним только легким недоразумением, тем тяжелее и больней хватало его за душу чувство тоскливой, безнадежной безысходности. Он знал, что все-таки жена его иссохнет, истает от тщетного ожидания и неизвестности; но хотел, чтобы эта неизбежная судьба пришла к ней как можно позднее, хотел во что бы то ни стало замедлить, отдалить ее.