Страница 184 из 223
Бероев не прекословил больше и стал исполнять то, что от него так мягко требовалось.
В комнату вошел человек в партикулярном черном сюртуке, по-видимому, лакей, с физиономией, быть может, и не глупой, но неподвижной и как-то застывшей, словно бы ее вылепили из гипса. Этот человек принес сюда на подносе нечто, покрытое белою салфеткою.
- Быть может, вы не привыкли сами раздеваться, в таком случае он вот может помочь вам! - предложил офицер.
- Нет, зачем же? Это лишнее.
- Как вам угодно. Не смею стеснять вас, но... потрудитесь теперь переодеться в другое платье - для ночи оно гораздо удобнее.
Человек поднял салфетку, которою был покрыт принесенный поднос, и подал Бероеву белье вместе с туфлями и серым халатом, а снятую одежду сполна унес из комнаты.
- Не смею больше беспокоить вас, - учтиво поклонился офицер, - но, быть может, вы имеете привычку почитать что-нибудь перед сном? Я могу вам прислать газету, из наших или иностранных, если угодно.
- Благодарю вас, мне ничего не нужно, - поморщась, процедил сквозь зубы Бероев.
- В таком случае, позвольте пожелать покойной ночи.
И, отдав легкий поклон, удалился из комнаты.
Однако, несмотря на пожелание этого господина, ночь для Бероева далеко не могла назваться покойною. Когда в душе человека скопляется уже слишком много отчаяния и горя, они либо доводят до сумасшествия и самоубийства, либо же сами себя притупляют - своею собственной силой и бесконечностью, так что человек наконец деревенеет как-то и доходит до абсолютного равнодушия ко всему на свете и прежде всего к своей собственной особе: "Ждать больше нечего, надеяться не на что. Будь что будет, а мне все равно! Пытка - так пытка, смерть - так смерть!" И таковое состояние, по преимуществу, является результатом величайшего озлобления на судьбу и людей, результатом напрасно потраченной борьбы и энергии. В этом положении человек становится способным либо совершенно искренно издеваться над своими собственными физическими и моральными мучениями и в то же время издеваться в глаза над своими инквизиторами; либо же он заковывается в броню такого спокойствия, которое недоступно человеку в его обыденно-житейском, нормальном положении, ибо это спокойствие не есть истинное, а только кажущееся, оно не что иное, как следствие величайшей напряженности нервов, которые как бы застывают в этом состоянии. Это напряжение - натянутая до последней возможности струна: повернете колок еще на пол-оборота - и она лопнула. Бероевым овладело состояние именно этого последнего рода.
Спать ему пока еще не хотелось, думать - но о чем оставалось думать? Голова и так уж была чересчур утомлена множеством тех дум, которые роились в ней за последнее время, так что под конец эта голова словно бы устала и морально и физически от бесконечного наплыва всех этих мыслей. В таком состоянии Бероева как-то рассеянно, безучастно стали занимать внешние предметы его комнаты; да и то, нельзя сказать, чтобы они его "занимали", а просто так себе, нашло на него какое-то пустое, безотносительное, бесцельное любопытство. Он взял свечу со стола и пошел оглядывать свою комнату, углы, окна, двери и пол, - ничто не напоминало в ней о месте заключения: комната как комната, ничем не хуже, ничем не лучше и не особеннее миллионов подобных же комнат в домах частных владельцев. Приподнял он байковое одеяло, приподнял тюфяк - опять-таки ничего, все очень исправно и чисто; на одной только доске заметил выцарапанное ногтем чье-то имя, год и число. "Верно мой предшественник... память по себе оставил", - подумал Бероев, опуская приподнятый край тюфяка, и, окончив на этом осмотр своего помещения, поставил на прежнее место свечу и принялся по диагонали вымеривать шагами пространство пола. Прошло не более семи-осьми минут после этого, как дверь осторожно отворилась, и вошел солдат с унтер-офицерским характером физиономии и всего наружного склада.
- Вы, сударь, кажись, что-то изволили под тюфячок у себя спрятать? заметил он в виде вопроса.
- Я? Ничего! - немало изумился Бероев.
- Никак нет-с, вы приподымали сейчас тюфяк, - положительным тоном заверил вошедший.
- Да, подымал... А впрочем, огляди, пожалуй, - предложил арестованный.
Солдат очень тщательно обревизовал подозреваемое место и, с извинением в том, что потревожил, удалился из комнаты.
"Однако это штука!" - не без значительного удивления подумал Бероев, но в чем именно суть этого секрета, посредством какой хитрой механики открывается этот ларчик или эта "штука" он, несмотря на свой обзор простой обыкновенной комнатки с веселенькими обоями, никак не мог догадаться. Оставалось только прийти к успокоительному заключению, что штука, мол, да и конец. Так он и сделал.
Наутро вчерашний человек с неподвижной физиономией прибрал постель, принес ему умывальник и затем чаю стакан. Бероев выпил молча, не сказав ему ни слова; тот принес еще, и это точно так же было выпито, тот вернулся с третьим. И все это сопровождалось покойнейшим молчанием как с той, так и с другой стороны. "Очень гостеприимно, - подумал про себя Бероев, - однако, если не сказать ему "довольно", так он, пожалуй, и не перестанет носить?" Выпит и третий, - неподвижная физиономия явилась с четвертым.
- Будет, любезный, будет!.. Спасибо!
Неподвижная физиономия тотчас же удалилась с принесенным стаканом и более уже не возвращалась.
Но вскоре после нее пришел новый посетитель.
- Позвольте рекомендоваться, - начал он с величайшей любезностью, - я врач, к вашим услугам.
И засим уселся подле Бероева.
- Как вы провели ночь?.. Хорошо ли вы себя чувствуете?
- Благодарю вас...
- Не нужен ли вам мой совет? Быть может, вы страдаете каким-нибудь хроническим недугом, от которого, конечно, вас пользовал какой-нибудь мой collega, в таком случае никак не должно прерывать лечения, и мы с большой готовностью будем продолжать его.
- Я совершенно здоров, - коротко наклонился Бероев.
- А!.. Ну, так до свиданья... Если понадобится моя помощь - всегда к вашим услугам.
И врач удалился с той же любезностью.
Прошло часа два после этого визита, в течение которых заключенный, от нечего делать, по-вчерашнему, машинально мерил шагами свою комнату. Опять приотворилась дверь, и опять-таки новый посетитель, с тою же неизменной и неисчерпаемой любезностью. Это был молодой, изящного вида господин, на котором гражданский вицмундир сидел как-то джентльменски щеголевато, причем его пестрый жилет и широкие панталоны в клетку - черную с белым - изобличали в нем независимый образ мыслей новейшего времени. Эта независимость еще рельефнее выражалась его усами, вытянутыми в струнку, козлиной бородкой и длинными, закинутыми назад волосами. Такая наружность делала его более похожим на какого-нибудь заезжего артиста, художника или на литератора.