Страница 122 из 223
- А как вы думаете? в нынешнюю ночь дважды смахал на небо и к обеду как видите, вернулся! а к вечеру опять-таки - фить! - ответил тщедушный, взмахнув рукою кверху.
- А далеко это до неба?
- Да, порядочный-таки конец! Прямым путем, по столбовой дороге - сорок пять, а в объезд, пожалуй, верст семьдесят будет.
- Зачем же вы так часто катаетесь?
- Да ведь нельзя же: администрация! Я в переписке с Авраамом; знаю, что там пружина в замке испортилась, а он мне депешу не шлет; ну, я и поехал! Моли меня, человече, о чем хочешь - все тебе дам, все исполню! - прибавил он, вдруг обратясь к Поветину.
- Да вот... скоро срок мне... на сносях хожу - родить скоро надо, кланялся Петр Семенович, - так уж нельзя ли, чтобы девочку родить, девочку Машу...
- Этого не могу; не в законах природы, и ты сумасшедший! - серьезно, подумав с минуту, ответил тщедушный. - Для этого я создал женщину, Еву; а вот росту тебе прибавить - вершка четыре или пять - изволь! Это могу хоть сию минуту.
- Ты опять кощунствуешь?! - укоризненно подошел к тщедушному молодой человек очень симпатичной наружности. - Мир создал не ты. Этот мир, эта природа, звезды, солнце, луна, все эти моря и горы, деревья и цветы - ведь все это так хорошо, - говорил он, одушевляясь и постепенно приходя в больший и больший экстаз, - все это так прекрасно, что не могло быть создано грубою рукою мужчины. Мир создала женщина, прекрасная, чудная женщина. Только рукою женщины и могло все это так создаться... Она - моя богиня, я в нее влюблен, я ей поклоняюсь... Я - секретарь создания... Вот вам, люди, завет моей богини: не ешьте мясного, не носите кожаного, потому всякий последний червячок жить хочет; убить его мы не имеем права. У нас есть мед, коренья и плоды. Любите мою богиню, обожайте ее!
В эту минуту тщедушный, оскорбясь пропагандой, которая шла вразрез с пунктом его помешательства, влепил сильную и звонкую пощечину секретарю создания. Пошла потасовка. Два служителя, мирно игравшие доселе в шашки, вскочили со скамейки и бросились к дерущимся. Тотчас же появились на помощь к ним еще трое, с холщовой сумасшедшей рубашкой, кожаными рукавицами и ножными браслетами.
Через минуту оба бойца были уже лишены возможности продолжать поединок: руки тщедушного человека мигом упрятались в длинные рукава рубашки, а руки секретаря создания очутились в толстейших кожаных нарукавниках, которые, словно хомут, надевались на шею и плечи и стягивались на пояснице крепчайшими ремнями. Секретарь создания в минуты бешеной экзальтации становился необыкновенно силен, так что рубашка оказывалась для него мерою недействительною, ибо прочные швы ее трещали на нем, как опорки. Когда оба увидели себя в невозможности продолжать побоище, то ярость тщедушного обратилась на себя самого: он упал навзничь и стал колотиться затылком об пол, а секретарь, воспользовавшись как-то минутой оплошности сторожей, вырвался из их рук и, кинувшись на своего противника, принялся пинать ногами. В минуту на том и другом очутились ножные браслеты, с которыми они могли только стоять, но уж никак не ходить, почему оба были унесены в темную комнату, обитую мягким войлоком, и пристегнуты ремнями к железным кольцам.
Вся эта сцена и энергическая расправа произвели столь сильное впечатление на старика Поветина, что он не на шутку перепугался и трусливо побежал в свой нумер, откуда уже боялся выходить. И эта боязнь осталась у него постоянною. Он уже и носу не показывал в общий коридор, трепетал при одном виде служителей и с утра до ночи, сидя на своей кровати, перебирал пеленки и распашонки, заготовленные еще покойницею Пелагеей Васильевной в ожидании будущего сына или дочери. Старику не препятствовали захватить эти вещи с собою в больницу, да он бы и не расстался с ними, так как они служили для него теперь единственным развлечением, предохраняя от мучительной тоски. Помешательство его было тихое, кроткое и заключалось в том, что он перебирал, раскладывал, гладил, развешивал и гладил, развешивал и вновь складывал свои ребячьи принадлежности, ожидая скорого разрешения себя от бремени. Он сладко мечтал о том дне, когда родит на свет девочку Машу, уверял всех, что ходит уже на сносях и чувствует, как ребенок играет у него в животе.
Сумасшедшие весьма основательно улыбались на эту идею и, по большей части с искренним сожалением, находили его помешанным.
* * *
Маша со слезами бросилась к нему на шею.
Врач, специально заведующий отделением умалишенных, ждал благодетельных последствий для больного от этой встречи.
Но Поветин не узнал свою приемную дочку.
- Ах, наконец-то мне вас привели!.. Ведь вы акушерка? - застенчиво обратился он к девушке.
- Папочка, голубчик, ведь я - Маша! Маша! неужели вы меня не узнаете? рыдала та, стараясь заставить его поглядеть на себя.
- Маша?.. Нет, ведь это я еще должен сперва родить Машу; вы потрудитесь освидетельствовать меня, - убеждал Поветин.
- Да вы помните, как мы жили с вами в Колтовской - вы, я и Пелагея Васильевна - мама моя?
- В Колтовской?.. Пелагея Васильевна? Цыпушка? Да, да, помню... как не помнить?.. Пелагея-то Васильевна - тю-тю! И Маша, дочка наша - тоже тю-тю... Утки в воду, комарики ко дну!.. Вот, стало быть, я и должен родить себе Машу снова. Да, это так!.. У меня пеленки, у вас распашонки; калоши распрекрасные хороши, сапоги для ноги, - новеньки сосновеньки, березовые; а Пелагея Васильевна тю-тю!..
- Да ведь я не умерла, меня только увезли от вас... Помните генеральшу-то?.. Она и увезла, - говорила Маша, стараясь дать его памяти и сознанию все нити воспоминания о прошлом.
- Увезла?.. - повторил Поветин. - Ну, вот то-то и есть! Поставил бы тире, да чернил нет на пере!.. Увезла да похоронила, и кончен бал, кончен бал, кончен!
Тоскливо глядела Маша на эти мутные глаза, в которых, несмотря на всю кротость и мягкость их выражения, не светилось никакой определенной, сознательной мысли, на всю его жалкую, болезненную и коротко остриженную фигурку, и долго еще старалась она привести его хоть в минутное сознание, но все было напрасно: старик мешался в мыслях и словах, копошился в своем узле и настоятельно просил освидетельствовать его.