Страница 120 из 223
Пока извозчик-ванька усердствовал, погоняя свою лошадку, Маше все казалось, будто едет он необыкновенно тихо; она досадовала и торопила его, потому что самой хотелось не ехать, а лететь скорее в Колтовскую. Вот и знакомая улица, и родной домик с мезонином виднеется. У Маши как-то болезненно заныло в груди. В каждом прохожем ей чудился сосед или знакомый и как-то совестно было ей глядеть этим встречным в глаза, словно стыдилась чего. Ей все казалось, что каждый непременно узнает ее, а Маше очень не хотелось, чтобы ее узнавал кто-либо, и потому, только еще подъезжая к Колтовской, она поторопилась опустить на лицо свой вуаль.
С замиранием сердца переступила она за порог калитки, огляделась: ни кур, ни утят, ни Валетки не видать во дворе, и конура собачья полуразрушена, - как будто и признаков нет прежнего домовитого хозяйства. Что же это значит все?
Еще с большей тревогой в душе ступила она на деревянное крылечко и постучалась у двери. Из комнаты доносились до нее гитарные аккорды, и чей-то сиплый бас громко выкрикнул:
- Entrez!*
______________
* Войдите! (фр.)
Маша вошла в комнату и не узнала скромного и чистенького обиталища своих стариков. Там, где прежде на окнах стояли герани и кактусы с китайскою розою, ныне помещаются пустые полуштофы, косушки и пивные бутылки; белых кисейных занавесок и следа нет; пол захаркан, засыпан табачною золою и давным-давно уже не мыт; вместо веселого, звонкого щебетанья канареек раздается сиплый романс под аккомпанемент гитары:
И ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, человек!
Воззри, сколь жизнь ведешь ужасно!
Он к Иову из тучи рек.
"Не уезжай, не уезжай, голубчик мой!"
Нету также и стариков: вместо них поселился какой-то новый обитатель, который, с гитарою в руках, лежит на диване - офицерская шинель в рукава поверх рубашки, длинные белобрысые усы, красное и одутловатое рыло, а в голове, очевидно, изрядное количество винных паров, о чем свидетельствует стоящий рядом на столе полуштоф и кислая капуста в тарелке.
Маша отшатнулась и стояла, словно пришибленная своим недоумением, не зная, что и подумать обо всем увиденном ею. Офицерская шинель при ее появлении вскочила с дивана, изобразила наиприятнейшую улыбку, расшаркалась туфлями и прилично запахнулась.
- М-медам! - произнес хриплый бас, налегая особенно на букву е, вероятно, ради пущего шику. - Же сюи шарме!*. Чему обязан счастием зреть...
______________
* Я очарован! (фр.)
- Я хотела видеть Поветиных... Петра Семеныча с Пелагеей Васильевной, несмело сказала Маша, едва оправляясь от первого впечатления.
- Я за них!.. Я за них, налицо, м-медам! Или, может быть, медемуазель? Позвольте честь иметь рекомендоваться: ихний племянник, отставной капитан Закурдайло, по рождению - благородный человек, по убеждениям - киник. Прошу садиться! - говорил он, продолжая шаркать и поминутно запахиваясь.
- Вы... племянник? - едва могла выговорить изумленная Маша.
- Так точно-с; ву заве резон!* А вас, кажется, это удивляет? Такова была сила обстоятельств и законное наследие: у меня есть права и акты.
______________
* Вы правы! (фр.)
Последние слова капитана зловещим предчувствием кольнули сердце девушки.
- Где же они... старики-то? - спросила она, желая и в то же время боясь предложить этот вопрос, в ожидании рокового ответа.
- Тетенька моя, Пелагея Васильевна, волею божьею помре, а дяденька, Петр Семеныч, находится в Обуховской больнице в отделении умалишенных.
Известие это до того поразило Машу, что она, с помутившимися глазами, в изнеможении опустилась на первый попавшийся стул.
- Вы, смею предполагать, не воспитанница ли ихняя? - вопросил капитан, раскуривая трубку.
Маша не в силах была отвечать и только утвердительно кивнула головой.
- Так-с... слыхал... слыхал... Стало быть, чувствуете потерю? Это делает вам честь. Не забывай отца твоего и матерь твою, даже если бы ты сидел между принцами. Таково мое правило. Не прикажете ли закусить чем бог послал? Нет? Ну, так я один закушу, с вашего позволения, - заключил капитан, глотая рюмку водки.
- Расскажите... что это... как все это случилось? - обратилась к нему девушка, чувствуя в эту минуту полное сиротство.
- Очень просто: все люди смертны. Я - человек, значит - я смертен. Так говорит философ. Все, что я знаю - ничего не знаю. Наслышан же от соседей таким образом: после отъезда воспитанницы, то есть вас, медмуазель, тетенька Пелагея Васильевна (царство небесное!) впала в тоску; жаловалась, что желает вас видеть, и не знает, где вы обретаетесь и совсем забыли ее. Даже была сна и аппетита лишившись, заболела вскоре горячкою и отошла в предел всевышнего. Так повествуют наши хроники. Дяденька же, Петр Семеныч, после такого пассажа с тетенькиной стороны предался пагубной страсти насчет крепительного напитка и лишился умственных способностей. Вызывали наследников. Я на ту пору, прочтя извещение "Сенатских ведомостей" о вызове наследников и находясь временно в Санкт-Петербурге, предъявил свои права, так как я довожусь тетеньке родным племянником по мужской линии, - и, по наведении достодолжных справок, был введен в пользование. Вот и весь мой анекдот в том заключается.
- Где же она похоронена? - спросила Маша, с трудом глотая подкатывавшие к горлу рыдания.
- Места погребения с точностью указать не могу, но наслышан, что на кладбище Смоленския богоматери. Впрочем, человеку после смерти все равно, где бы ни был погребен он. А вот вам, медам, не угодно ли купить у меня кое-какие остатки мебели? - продолжал Закурдайло, указывая на стол, диван и два-три убогие стула. - Я все сбываю понемногу, потому, говорю вам, я киник. Меня и в полку все киником звали - и я горжусь. Это все вещи, и потому - излишнее; как человек, я только обязан удовлетворять мои физические потребности, а это все, - заключил он, кивнув глазами на мебель, - это все комфорт и суета. Я помышляю так, чтобы мне в монахи идти. Как вы полагаете?
- Вы говорите, старик в Обуховской?.. Его можно там видеть? - сказала Маша, подымаясь с места.
- Хоть сию минуту; на это, кажется, запрету там не полагается, расшаркался Закурдайло и, когда Маша ступила за порог, в прихожую, остановил ее благородно-просительным жестом руки.