Медальон двух монашек

Шли минуты и часы, а послушница так и сидела. Ей ничего не хотелось делать, ни есть, ни пить. И, смиренно сидя на коленях в углу, ждала приговора.

Когда матушка Аполлинария вернулась, Смарагда была готова ко всему. Узнав, что её отправляют на хозяйское подворье в Медвежий Куст, уже безучастно кивнула головой. В ней что-то сломалось: прежняя Смарагда перестала существовать, а вот какая появилась – это еще предстояло выяснить.

Удивленная и в какой-то мере оскорбленная реакцией Смарагды сестра Аполлинария ушла, оставив после себя шлейф ладана из храма, в котором только что долго молилась перед алтарем о том, чтобы Всевышний ниспослал ей свою помощь и удачу.

А ещё она благодарила Всевышнего за то, что это не было изгнанием, а лишь перемещением в пределах монастыря. За то, что позволил Смарагде остаться в монастыре, а значит у неё, Аполлинарии, осталась надежда видеть послушницу, невольно запавшую ей в душу и заменившую дочь. Но именно безразличие и испугало Аполлинарию: за всё ее старание та не проронила ни единого слова.

Сестра Аполлинария вошла к себе в келью и начала молиться за Смарагду. Однако воспоминания заполнили её голову сами собой.

Невольно вспомнилось, как в детстве она читала перед сном ей сказки. ─ Ведь нравились же ей они!

Она это видела своими глазами. ─ Девочка жила в этом мире! И что же? Может, в этом я сама виновата? Не научила дочку жизни в реальном мире, а теперь – оттолкнула, оторвала от себя? Нет, девушке пора узнать реальную жизнь, иначе она навсегда останется в этом вымышленном, несбыточном мире! Как бы это ни было больно.

И сестра Аполлинария, встав с колен, пошла за сестрой Фелицатой, которой и предстояло увезти девочку к себе на подсобное хозяйство монастыря.

3.

Середина августа 1891 года, д. Терновка, Кирсановского уезда.

─ Марусь, а Марусь, ну покажи еще! ─ уговаривала Марфу Акулина, дочка старосты и сестра Акимки. Она была на год младше его, ходила с подружкой везде и даже пыталась ей подражать. Но так изображать всех, как это делала Марфа, ей никогда не удавалось. Ей, как лучшей подруге, Марфа разрешала звать себя так, как это делала её мать. ─ Марусь, а Марусь, ну давай барыню!

Наконец подруга согласилась.

─ А ты, Акимка, отвернися! ─ Марфа ткнула пальцем в высокого подростка с пушком волос над верхней губой. От горящих глаз его шло такое волнительное притяжение, что ей стало как-то не по себе. ─ А то не буду!

─ Акимка, черт длиннорукий, отвернись! ─ Акулина бросилась к брату, закрыла его глаза своими ладонями, встав со спины его на пенек.

Акимка ухмыльнулся: он видел Марфу через узенькую щель пальцев, но ничего не говорил. Марфа нравилась ему. Он даже и сам не понимал, почему она постоянно притягивает его взгляд: то ли в этом была виновата её округлая грудь, похожая на половинку большого яблока, то ли хорошо развитые бедра, то ли мягкая, блестящая, чуть маслянистая кожа.

─ Не-е, самое красивое у неё, это глаза! ─ решил он, разглядывая коричневые глаза, спрятанные под густыми бровями, которые от переносицы сначала поднимались вверх, потом ломались и опускались вниз. В сочетании с носом и пухлыми губками они создавали впечатление о девушке хрупкой и нежной, требующей защиты настоящего мужчины, такого, как он. И снова он оглядел её молодое и гибкое тело, на которое она натягивала юбки, чтобы выглядеть, как барыня. ─ Э-у, груди лучше!

─ Ну, всё, можно! ─ крикнула Марфа, чтобы Акимка и еще двое парнишек, закрывших себе глаза, таких же как и он, могли посмотреть на неё.

Акулька, увидев в этот раз Марфу в виде барыни, не только заулыбалась, но даже захлопала в ладошки. Двое подручных Акимки тут же зааплодировали.

Марфа, подражая своей походкой барыне, шла по дорожке к большому пеньку, который, по всей видимости, представлялся ею каретой. При этом она крутила веточку, будто в руках у неё был зонтик.

─ Эй, любезный, подай-ка хуку! ─ она тронула ствол березки перед пеньком, запрокинула на бок голову, как это делала однажды одна приезжая барыня, завела глаза куда-то вверх, потом вниз, одарила полупрезрительным взглядом публику, быстро улыбнулась ей и также быстро погасила свою улыбку. После этого томно тронула плечо «возницы».

Акимка чуть было не сорвался, чтобы подать ей свою руку. Взглянув на восхищенную Акульку, с восторгом следящую за каждым движением «артистки», остался на месте.

Марфа же, грациозно садясь на пенек, расправляла юбки и, касалась плеча «возницы» импровизированным зонтиком мягко и необычайно ласково потому, что уже ощущала и представляла себя на самом деле той барыней, которую когда-то видела. И вместо пенька она видела молодого кучера в черно-желтой ливрее, а себя – богатой, независимой, красивой и всеми обожаемой женщиной.

Ей хотелось всем крикнуть. ─ Разве вы не видите? Это я – ваша барыня! Неужели это так трудно понять? Мне так хочется, чтобы вы увидели мои богатые юбки, мои красивые волосы, выпуклую грудь и тонкую талию, мои нежные руки! Я весела и беспечна. А вы – мои слуги. Любите меня!

Она улыбалась им, помахивала своим веером, хвасталась своими темно-русыми волосами и даже подпрыгивала на пеньке, показывая, как едет по неровной дороге.

Как это ни странно, но одни и те же ужимки и гримасы быстро надоели Акимке. Откуда-то появилась зевота. Неожиданно у него вырвалось вслух то, о чем он подумал. ─ Никакая ты не барыня! Давай, кончай этот балаган.

Марфа сама не поняла, откуда в её душе поднялся такой ураган: оборвав своё представление, она, красная от охватившей вдруг ярости, спрыгнула с пенька и в два прыжка оказалась у Акимки со сжатыми зубами и побледневшими костяшками кулаков. Глаза девушки пожелтели и из круглых превратились в черную полоску. Рот раскрылся, обнажив клыки, волосы встали дыбом.

От страха Акимка замер на секунду, потом попятился. Ему даже показалось, что перед ним стоит рассерженная волчица. Именно этой секунды вполне хватило Марфе, чтобы стать самой собой, остановиться и не вцепиться ему в шею своими клыками.

─ На тебе! На тебе! На тебе! ─ повторяла она, нанося удары ему по лицу, рукам, телу и голове, пока не остановилась без сил, перед сжавшимся в комок сыном старосты. ─ Ох, и гад же ты, Акимка, ох и гад!

─ Да чо я такова сказал-то? ─ оправдывался Акимка, вытирая слезы и кровь из носа. – А ты? Зверюга какая-то!

Акулька, замерев, не знала, кого ей нужно поддерживать: брата или подругу? Их она любила одинаково, но вид крови из носа решил всё: она кинулась к брату и начала вытирать ему кровь платочком, сердито поглядывая на подругу и жалеючи – на брата, который так и не решился сдать Марфе сдачи, хотя был выше на целую голову.

Как это ни странно, но именно кровь, которая текла из носа Акимки, внесла в душу Марфы сумятицу: с одной стороны, она была рада поражению противника, а с другой стороны, уже готова была его пожалеть.

─ Маруськ, ну, ты чё ж так ту! ─ Акулька обнимала брата и вытирала его бороду, на которую двумя маленькими ручейками текла кровь.

Неожиданное раскаяние, которое все больше и больше охватывало Марфу, вдруг нарушилось новой вспышкой гнева.

─ А пушшай не! ─ она и сама не знала, что хотела сказать этим. ─ Не лезет? Так он и не лез. Тогда зачем его бить? Нет, за что-то ведь я его била! А, вот, сказывал плохо про барыню. А, вот. «Никакая я не барыня!» Так?! И пальцы её снова сжались в кулаки.

─ Да, пушшай я не барыня! Так чо мене об ентом говорить? Какую тиятру мене испортил! За то и получил! ─ её все еще трясло, но уже нападать она не хотела.

Пот выступил на лице, лбу и пояснице. Душа ныла, как незаживающая рана. И та, которой только что восхищались все, вдруг произнесла. – Да пошли вы, все!

Марфа повернулась и побежала: слезы душили её. Обида хуже каленого железа жгла душу и сердце. Руки, не знающие, чем бы заняться, начали ломать сучья кустарника, попадавшегося на пути.

И побежала не домой. Бежала к речке, куда влекла её истомившаяся душа. Там, на песчаном берегу и успокоился её мятежный дух. Через некоторое время она уже лежала на спине и смотрела в небо на уплывающие вдаль облака и ни о чем не думала.