Ларе-и-т’аэ

– Свет и Тьма… – прошептал непослушными губами Эннеари.

Я никогда этого не забуду, подумал он – не словами, а чем-то другим, чему не мог бы подобрать названия. Никогда. Этого нельзя, невозможно забыть. Я буду видеть это во сне – золотое облако, несущее искристый камень.

Неизвестно, сколько времени эльфы простояли, словно завороженные, пока восторженную тишину площади, которую звук шагов нечастых в это время суток прохожих не нарушал, а только подчеркивал, не разорвал стук копыт – да и то Эннеари не враз удалось стряхнуть очарование и оторвать взгляд от Рассветной Башни. А когда удалось, он снова обомлел – до того подобало Малой Ратуше новое видение.

По прямой, как копье, улице, наискосок выходящей на площадь, летел всадник в золотистых одеждах – словно лепесток светлого пламени, оседлавший пламя рыжее. Эннеари затаил дыхание. Белогривый за минувший год нимало не растерял ни красоты, ни резвости. Он несся немыслимым для обычной лошади аллюром, вытянувшись в струну и едва касаясь копытами мостовой, словно спеша слиться с мерцающим ореолом Рассветной башни.

Лерметт осадил коня в самой гуще золотого облака. Все-таки для человека он был необыкновенно быстрым – Эннеари едва только успел соскочить наземь, а Лерметт уже шел ему навстречу своей обычной стремительной походкой.

– Арьен! – выдохнул Лерметт. Глаза его сияли радостью почти нестерпимой. Как же хорошо, что мы послушались мельника и свернули на Ратушную площадь, ошарашенно подумал Эннеари: где-нибудь во дворце такая радость вызвала бы смущение своей неуместно обнаженной откровенностью – но здесь, окутанная клубящимся сверканием, она могла быть только такой.

А больше ничего он подумать не успел, бросившись в крепкие объятия друга, с которым был разлучен целый год. Надо же, когда-то он, как и все эльфы, думал, что год – это очень короткий срок… враки, иной год подлиннее вечности будет!

– Арьен! – улыбаясь, повторил Лерметт. – Как же ты вовремя!

– Ты не меняешься, – со счастливой ухмылкой сообщил Эннеари – вроде бы и невпопад, а на самом деле так очень даже впопад. Как же ему была знакома эта манера! В этом весь Лерметт: глаза так и кричат, как он стосковался по друзьям за этот год – но вслух о своих чувствах ни полсловечка, сразу о деле. Он и в бытность свою принцем этой привычке не изменял, а уж заделавшись королем, и подавно. В свое время Арьен страшно обманулся, приняв его сдержанность за надменную холодность, но уж теперь-то он знает Лерметта, как облупленного… странно даже, что год разлуки ничего не отнял от его знания – скорей даже прибавил. Иные вещи доступны пониманию как раз издалека. И понимание это подсказывало Арьену, что Лерметт, несмотря на прежние ухватки, на самом-то деле изменился, и сильно – вот только Арьен, ошеломленный новой, неведомой ему прежде красотой Найлисса, оглушенный радостью встречи, был покуда не в силах ухватить суть этих изменений.

– Если бы ты ко мне не собрался, я бы сам к тебе поехал, – продолжал меж тем Лерметт. – Но как ты узнал?

– О чем? – мигом встрял неугомонный Лэккеан.

– О том, что я затеваю, – уклончиво ответил король.

– Да не знал я ничего, – признался Арьен.

Откуда мне было знать о твоей затее, когда я только о своей и думал! Хотелось бы еще выяснить, как твоя затея будет сочетаться с моей. Остается надеяться, что одно другому не помеха – потому что я от своего замысла не отступлюсь, учти. Да и ты от своего не отступишься. Легче голыми руками гору срыть, чем заставить тебя отступиться. Я таких упрямцев, как ты, отродясь не видывал… разве что в зеркале.

– Тогда я после расскажу, – пообещал Лерметт. – Когда обустроитесь. Ведь не посреди же площади о делах болтать. Вот доедем до дворца…

– Что ж ты нас тогда во дворце не ждал? – осведомился Эннеари, потихоньку приходя в себя.

– Да я как узнал, что вы приехали, так и сорвался навстречу, – смущенно усмехнулся Лерметт.

Папаша Госс, озиравший все перипетии встречи, окончательно смекнул, что к чему, да так и застыл, потрясенный. Выражение его лица было неописуемо. Оно представляло собой весьма достойное зрелище – пожалуй, не менее достойное, чем Рассветная Башня, хотя и совершенно в другом роде. Эннеари готов был поклясться, что не только Малая ратуша будет посещать отныне его сны. Ошарашенная физиономия мельника из Луговины, а наипаче его лысина, величественно отливающая отраженным золотом Рассветной Башни… да, не всякий эльф сможет похвалиться подобными снами!

– Папаша Госс! – король обратил улыбающееся лицо к несчастному мельнику. И снова Эннеари с уважением подумал о жителях Луговины и их похвальных свойствах души. Другой бы на месте папаши Госса обезъязычел окончательно, а то и грохнулся без чувств от оказанного ему королем благоволения. Мельник же, напротив, подобрался, приосанился, расправил плечи; растерянный его взгляд сразу же осмыслился, заблестел умом и – кто бы мог поверить! – несомненным юмором.

– Вот видишь, – почти тожественно заявил он – но не королю, а слегка ошалевшему от подобного экивока Арьену, – моя правда выходит! Говорил я тебе, что спутник твой прошлогодний никакой не свистоплюй, а как есть обстоятельный и надежный?

При слове «свистоплюй» брови Лерметта поднялись не домиком даже, а прямо-таки целым дворцом, но держался он как нельзя более мужественно.

– И слову своему полный хозяин, – напомнил Эннеари в тон.

– Вот-вот, – со степенной важностью кивнул мельник. – Ты его держись, он тебя плохому не научит. Ты ведь молодой еще, сам не догадаешься – так и слушай старших, дурного не присоветуют.

Если учесть, что Эннеари на самом-то деле был старше папаши Госса вдвое с лихвой, немудрено, что на сей раз хохота сдержать не удалось никому. Папаша Госс потупился с должной скромностью – как и всякий мастер, когда ему удается поразить народ делом рук своих.

– Вот это, я понимаю, совет, – с трудом вымолвил Лэккеан. – Вроде овсяной похлебки – без чаши вина внутри и не утвердится.

Ах ты, нахал! И ведь поздно уже тебя одергивать… поздно – да и не нужно.

В глазах Лерметта так и заплясали развеселые чертенята.

– Это верно, – произнес он как нельзя более серьезным тоном. – Я полагаю, если один король, один мельник и целая компания эльфов зайдет в трактир пропустить по чаше вина, это будет как нельзя более правильно.

Это и впрямь оказалось правильным и уместным. Конечно, трактирщик при виде короля в церемониальном наряде, да вдобавок в сопровождении столь странной компании, глаза выпучил – однако в обморок падать или судорожно заикаться все-таки не стал. Очевидно, визит короля к одному из своих подданных этим самым подданным был не в диковинку. Навряд ли его величество во время таких визитов облачался с подобной пышностью, однако судя по тому, как легко оправился от первого замешательства трактирщик, Лерметту случалось захаживать не только во дворец. А что до королевского платья… будет чем похвалиться тощему трактирщику: мол, ко мне король не просто так зашел, а в лучшем своем наряде – то-то пересудов пойдет по поводу столь неслыханного благоволения! Эннеари не сомневался, что в ближайшие дни трактир сменит вывеску – и прозываться отныне будет «Королевская мантия» либо «Наряд Его Величества». Чтоб все знали, ценили по достоинству и заходили в то наипримечательнейшее заведение, для посещения которого король так расфрантился. Пусть заходят – сперва поглазеть, потом обсудить подробности королевского визита с трактирщиком, словно бы прибавившим в росте от нестерпимой гордости, а заодно и винца тяпнуть… а потом спросить закуски, потом еще вина, потом… в общем, и без лишних слов ясно, что будет потом. Стоит только глянуть, с какой быстротой мелькают руки трактирщика, как непринужденно летают над чашами бутыли, словно странные птицы из белой, зеленой и рыжей глины, сверкая глянцевыми боками… да, потом будет то самое, о чем подумал, веселясь в душе, Эннеари.

Потягивая легкое вино, Арьен украдкой рассматривал короля. Всего-то год миновал, а Лерметт переменился разительно. Вот уж сейчас его никто не перепутал бы с эльфом даже и издали. Как ни странно, Лерметт пальца на три прибавил в росте, изрядно раздался в плечах и приметно осунулся. Он перебрасывался шутками с папашей Госсом, смеялся и дурачился, как встарь – может, даже и больше прежнего – но предаваться веселью с прежней безоглядностью у него уже не получалось. Былая легкость исчезла бесследно, сменившись зрелой мощью. Принц стал королем – и не только по платью.