Страница 48 из 239
- Поглядь-ко, паря, что это малый все тутотки вертится, часом, гляди, може и стащить что горазд, - заметил саечнику один из извозчиков, указывая пальцем на Вересова, подходцы и взгляды которого действительно заключали в себе нечто подозрительное.
- Намеднись, вечером, у меня тоже девчонка одна - махонькая совсем калач было стащила, - отозвался саечник, - только отвернулся, а она и стащила, тоже вот так-то все вокруг да около шнырила. Ну, вот этта, стащила и бежать! Я за ней! Нагнал да сгребал под себя, и ну - колушматить: "Знай, мол, напредки, как чужое добро воровать! Воруй, мол, свое, коли охота есть!" Ну, и наклал же я ей по загривку! Так что ж бы ты думал, паря? - Сама кричит, а сама калач шамкает, так изо рту и не выпущает его! Беда, какой ноне народ мазурик стал! А ведь махонькая - от земли, почитай, не видно.
Вересов, который стоял не более как в трех-четырех шагах, слышал весь разговор этот.
"Эх, брат, Иван Осипыч, плохо тебе приходится! - покачал он головой с какою-то грустной иронией над самим собою. - Вот и дождался! Еще и украсть не успел, а уж люди добрые за мазурика считают!.. Голодного-то - за мазурика!.. А все потому - зачем голоден! Не надо голодным быть нехорошо!.. За мазурика!.. Видно, и в самом деле, что голодный, что вор одна собака. Вор - стало быть, человек голодный..."
В эту минуту размышления его были прерваны вечерним звоном колоколов. Назавтра люди праздника какого-то ждут, поэтому сегодня по церквам всенощные служат.
- А!.. Вот она в чем штука! - воскликнул Вересов, озаренный новою мыслью, и направился к церкви. Он стал на паперти, где уже находились два ряда привилегированных нищих, придверных завсегдатаев этого храма.
- Подвинься, бабушка, - просительски обратился он к одной старушонке, стоявшей между другими, недалеко от входа.
- Куды те двигаться, батюшко? Это мое место, я на своем месте стою, возразила старушонка с сознанием всей законности собственного права.
Вересов не стал распространяться и поместился подле нее, у колонны. Для этого он должен был потеснить несколько двух соседок.
Старушонки сильно возроптали.
- Штой-то, матушки мои! - затараторили они. - Мало места в церкви, что ли? Проходи в церковь, батюшко! Здесь те негоже стоять - здесь ведь нищенские стойла!
- Мне и здесь хорошо! - возразил Вересов. - Ведь я тебя не трогаю - так чего же тебе? Все равно, где ни стать!
Старушонки долго еще поваркивали себе под нос, но пока, до времени, не подымали новых протестов против пришлеца.
Из церкви между тем вышли две женщины и стали оделять кой-кого из нищей братии.
"Может, еще полушка будет... а может, копейка!" - ободрился Вересов и, вместе с другими, протянул свою руку, в которую, однако, ничего не попало. Зато, едва сердобольные прихожанки сошли с паперти, как на него накинулись и старушонки, и старичье, и весь почти кагал придверных завсегдатаев.
- Да ты милостыню просить? Да ты звонить тоже вздумал? Да ты кто такой? Да откудова народился? Платил ты за свое место? Платил ты, что ли, что лапу-то протягиваешь? Кто тебя ставил сюда? Кому ты платил за стойло?
- Как, кому, зачем платить? Чего вы прете на меня? - огрызался Вересов, отпихиваясь от наступавших калек и старушонок.
- Э, брат! Это не панель: здесь места заручоные, здесь, брат, каждое стойло оплачено!.. Да чего тут толковать?! В шею его! в шею!.. Балбень экой - парень, а туды же звонить пришел! Староста, да ты чего же ждешь? Своех забижать позволяешь? Тури его, тури с паперти!
И местный нищенский староста, повинуясь голосу артели, тычком спустил Вересова с гранитных ступеней.
- Господи! И на милостыню откуп!.. И на милосердие продажа! воскликнул он с горечью и отчаянием. - Да и чего ж тебе ждать?.. Как будто ты не знал этого! - И он вспомнил, что сидючи в тюрьме, слыхал от арестанта, будто в некоторых церквах причт и прислуга отдают нищим на откуп и как бы с торгов все места на паперти, причем стойло, ближайшее к двери, ценится дороже, а дальнейшее - дешевле, и будто цена за лучшее доходит даже до полутораста рублей в год. Но, во всяком случае, это воспоминание было для него теперь вполне бесплодно, и разве только подбавило желчи к его отчаянному положению. Голод становился все сильнее и сильнее.
"Господи! Зачем я вышел из тюрьмы! К чему было рваться-то на эту волю проклятую! Что мне в ней! Зачем она мне? Чтоб околеть с голоду да холоду! Воля хороша сытому, а голодному воля - смерть!"
И ему уже вспало на мысль - кинуться на первого встречного, избить его, изгрызть зубами, исцарапать когтями - в кровь, изуродовать, чтобы сорвать на ком-нибудь свое зло, но - главное - чтобы его за это схватили и отвели в тюрьму.
"В тюрьму... Нет, брат, в тюрьму не отведут, а вот в часть, - ну, это точно, в часть-то посадят, в сибирку швырнут, и есть... есть-то все-таки не дадут до завтрашнего дня!.. До полудня все-таки ни крохи во рту не будет... И никто не даст!.. Никто!"
Вот идет прохожий какой-то.
"Кинуться на него, что ли? Ограбить - тогда и тюрьма будет! Тюрьма... сидеть в тюрьме?.. Нет! Это скверная штука!"
И Вересов остановился в ту самую минуту, как уж готовился было диким зверем броситься на человека.
Как там ни рассуждай, а в тюрьме - даже для голодной парии есть что-то скверное, смрадное, удушающее, словом, есть все эти свойства и атрибуты неволи. Оно только на вид, и то лишь в минуту ропота и озлобления, может показаться, будто и ничего, будто тюрьма лучше воли, но, видно, уж так человек устроен, что нет того каторжника, который не предпочел бы душному острогу всех ужасов голодной, да зато вольной смерти в бурятской степи, да в лесах бугров Яблоновых.
И Вересов почти инстинктивно остановился в своем намерении перед мыслью о новой неволе, перед повторением всего того, что уже было изведано им в Тюремном замке.
"Можно украсть и не попасться, и много раз не попасться - ведь не все же попадаются, - думал он, продолжая шагать по тротуару. - А уж если суждено околевать - так лучше же околеть, где сам захочешь и как захочешь!"
И он идет, а сам как-то вглядчиво всматривается во все стороны тротуара, словно бы ищет чего, и не находит.
Действительно, Вересов искал.