Страница 11 из 46
В сложной ситуации была не только старшая дочь, но и отец. К тому же времени относится его запись, где он обращается с вопросами к самому себе: «Нынче думал: я сержусь на нравствен〈ную〉 тупость детей, кроме М〈аши〉. Но кто же они? мои дети, мое произведение со всех сторон, с плотской и духовной. Я их сделал, какими они есть. Это мои грехи – всегда передо мной. И мне уходить от них некуда и нельзя. Надо их просвещать, а я этого не умею, я сам плох»[122].
Своего рода точкой «схождения» двух сестер была народная жизнь, к которой они с детства были близки. Летом 1884 года Л. Н. Толстой «ходил косить от зари до зари с мужиками и увлек и дочерей помогать и сочувствовать ему. Они трясли и гребли сено с бабами»[123]. На день рождения Татьяны в 1887 году, по воспоминаниям Софьи Андреевны, «ездили на пикник в елочки[124], там пили чай, ели сладости. Потом Таня позвала с деревни 50 крестьянских девушек, угощала их чаем, наливкой, пряниками, и они пели и плясали»[125].
О летней поре начала 1890-х годов Татьяна вспоминала:
«Чудесное время нашей жизни! Каждое утро, по росе, мы с сестрой, с граблями на плечах, уходили вместе с крестьянками на сенокос. Мужчины с отцом и братьями, Ильей и Левой, косили уже с четырех часов утра. Мы, женщины, становились рядами, переворачивали на солнце скошенную траву и переносили сено на „барский двор“. Но мы работали не на барина, а в пользу крестьян, которые за косьбу „барского“ луга получали половину сена.
В полдень работа прерывалась. Обедали тут же, под тенью деревьев. Дети приносили родителям готовый обед из деревни. Моя младшая сестра Александра приносила и нам еду из дома. Еда эта ничем не отличалась от скромной крестьянской пищи. Мужчины торопились возобновить работу. Они не давали нам отдохнуть. Мы едва успевали проглотить последний кусок, как они уже кричали: „Ну, скорее, бабы“, а если надвигались тучи и грозил дождь, то они и вовсе не щадили нас. По их призыву надо было бросаться к граблям, становиться в ряд и работать под палящим солнцем, пока жара не спадет вместе с заревом заката. Какая живописная картина – русская деревня во время сенокоса! Сколько обаяния сохранила она для меня, стоит лишь вспомнить жирные луга вдоль нашей маленькой речки Воронки, усеянные пестрой толпой крестьян и крестьянок. В то время крестьяне носили еще традиционную национальную одежду: девушки – рубашки и сарафаны, женщины – паневы, завешанные фартуками, и мы с сестрой, чтоб от них не отличаться, одевались так же.
Домой возвращались в сумерках, веселой гурьбой, со смехом, песнями и плясками. Сестра Маша, шедшая во главе женщин, часто бросала грабли и, подозвав кого-нибудь из девушек, лихо пускалась с ней в пляс. Даже моя мать принимала иногда участие в сельских работах. Она надевала деревенское платье, брала грабли и присоединялась к нам. Но, не привыкши работать спокойно и равномерно, что необходимо при полевых работах, она сразу принималась слишком рьяно за дело, казавшееся ей вначале нетрудным, и не рассчитывала своих сил. Однажды они ей изменили, она заболела и больше никогда уже не бралась за физический труд.
Мария Толстая за работой. 1890-е
Татьяна Толстая в русском народном костюме. 1889
Отец целые дни проводил среди простого народа, который он любил, и работал наравне с крестьянами. Он считал, что труд есть обязанность человека. К тому же он чувствовал в детях некоторую симпатию к своему образу жизни и к тем идеям, согласно которым он жил… В то время отец был счастлив»[126].
К своим лучшим воспоминаниям Мария Львовна, по свидетельству Д. П. Маковицкого, относила то время, когда «она работала вместе с бабами и одевалась по-крестьянски; как во время работы уставшие бабы песни пели, а после плясали. Как она раз помогла мужику надеть колесо на телегу; как он был благодарен ей за это; просто беседовали, он не знал ее и принял за крестьянскую девку. Но потом узнал, т. к. пришла баба, назвала ее по имени и отчеству, и сейчас же у него переменилось отношение к ней на отношение мужика к барыне»[127]. Последнее, по-видимому, вызвало досаду у дочери Толстого.
В 1891–1892 годах в Российской империи разразился голод, который начался в Поволжье, затем распространился и на другие регионы. Осенью 1891 года Толстой с дочерью Татьяной и племянницей Верой Сергеевной объехали несколько деревень Тульской губернии, по возвращении в Ясную Поляну он сообщил жене о своем решении заняться «делом кормления» голодающих крестьян. 25 сентября он уже был с дочерью Марией в Бегичевке Данковского уезда Рязанской губернии, поселившись у своего давнего друга И. И. Раевского. Затем к ним присоединилась Татьяна. Участие в общем деле приняли Илья и Лев-сын. «У всех, – сочувственно писала Софья Андреевна о своей семье, – было одно на уме и на душе: помогать народному голоду»[128]. В общем деле помощи народу жена Толстого тоже приняла деятельное участие.
Мария Львовна считала, что создание пекарен – действенная помощь голодающим, в 1891 году она открыла десять пекарен, в которых хлеб раздавали нуждающимся. Всего в Данковском уезде Толстыми в период с 1891 по 1892 год было организовано около 90 столовых.
Как сказано в составленном революционером-народником сборнике «Лев Толстой и голод», Бегичевка «в короткое время становится центром внимания цивилизованного мира, центром целой лавины пожертвований, шедших через С. А. Толстую, и Толстой невольно стал во главе огромного благотворительного дела»[129]. Важно обратить внимание на то, как именно освещалась деятельность Толстых очевидцами. Вот один из примеров: «…Лев Николаевич с дочерью Марьей Львовной, взявшей небольшую сумму денег, поселились в наиболее нуждающейся деревне и взяли на свое попечение несколько заброшенных детей. Не кормить голодных, а голодать вместе с голодными»[130].
В 1892 году в Россию к Толстому отправился старый швед Ионас Стадлинг, из Москвы он приехал в Бегичевку. Иностранец был, в характеристике Толстого, «умен, оригинален и интересен», несколько десятилетий прожил в Америке, но однажды отказался от жизни обеспеченного человека, оставил свой нью-йоркский дом, отдав его квартиры под жилье даром, и уехал в Индию, с тех пор жил своим трудом, работая на земле, познавая и согласовывая себя с законами природы, подчас отказываясь от завоеваний цивилизации (увлекался сыроедением, не заботился о своем внешнем виде и личной гигиене). Побывал в Японии и в Китае. В Индии он услышал про Толстого, понял, что тот близок ему по духу, и решил «жить у него».
В русской глуши семидесятилетний швед познакомился с двумя девушками, о чем и написал: «…молодая девица с живыми, выразительными глазами и энергическими чертами лица, и, как первая (Кузминская), поздоровалась со мной на чистом английском языке»[131]. Речь шла о Вере и Марии.
Вместе с дочерью Толстого он собрался поехать в одну из деревень. Из его воспоминаний понятно, что она совершенно поразила его: «Мария Львовна, или Маша, как называет ее граф, – ревностная последовательница отца. Одетая в платье крестьянской девушки, она следует примеру отца – трудится и живет с крестьянами. Надев полушубок, валенки и зимнюю шапку из сибирских мерлушек, она отворила дверь в мою комнату и крикнула: „Готова“. 〈…〉 Мы тронулись и поехали с головокружительной быстротой; графиня сама правила. Я часто видал русских дам, которые правили тройкой, скакавшей во весь опор. Молодая графиня, конечно, умела совладать со своей прыткой лошадкой»[132].
122
Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 51. С. 85.
123
Толстая С. А. Моя жизнь. Т. 1. 444.
124
Ёлочки – елочный лес за Чепыжом в Ясной Поляне, появившийся в 1890-х гг.
125
Толстая С. А. Моя жизнь. Т. 2. С. 45.
126
Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. С. 398–399.
127
Маковицкий Д. П. Дневник // Литературное наследство. Т. 90. Кн. 1. С. 100. Запись от 31 октября 1904 г.
128
Толстая С. А. Дневники. Т. 1. С. 216. Запись от 12 ноября 1891 г.
129
Лев Толстой и голод: Сб. / Под ред. [и с предисл.] Ч. Ветринского. Нижний Новгород, 1912. С. XII.
130
Скороходов В. Из воспоминаний о Л. Н. Толстом // Там же. С. 186. Курсив мой. – Н. М.
131
Стадлинг И. У графа Л. Н. Толстого в голодный год // Там же. С. 169.
132
Там же. С. 171–172.