Последнее наказание

Страшась наложения какого-нибудь страшного проклятья, Петрус никогда не задерживался надолго в домике бабушки Марселлы. Обычно он заносил корзину с едой, осторожно ставил ее на самый край стола, а затем торопливо выходил из домика и быстро, почти бегом, направлялся в деревню, возвращаясь только ближе к вечеру, чтобы проводить меня обратно домой. После каждого из таких возвращений он немного шатался и от него заметно разило самодельным яблочным вином, которое готовили некоторые крестьяне. Так что, если по правде сказать, то домой провожать надо было его, а не меня. Но я не жаловалась маме из-за этого, потому что в вечернем нетрезвом виде он мне казался еще более смешным, чем в утреннем ворчливом состоянии.

В то первое солнечное весеннее утро моего четырнадцатилетия торопливые шаги Петруса и его монотонное ворчание показались мне непривычно громкими, а все вокруг: еще невспаханное поле и густой лес – странно затихшими и пустыми. Бабушка Марселла учила меня прислушиваться к природе, говоря, что через нее Бог ведет с нами беседу, поэтому странная, почти могильная тишина этих мест заставила меня подходить к домику старушки с невольной тревогой в сердце. Когда я вошла в знакомый маленький дворик, неясная доселе тревога еще больше усилилась. Всегда аккуратно прибранный, этот двор находился теперь словно в запустении. Тут и там валялись предметы быта, будто бы случайно вывалившиеся из престарелых рук старушки. Дорожки же и маленький сад за домом оказались засыпаны опавшей еще осенью листвой. Я не без страха взялась за ручку двери. Даже Петрус, пройдя через низенькую деревянную калитку, вдруг притих и стал подозрительно озираться по сторонам.

Не помня себя от волнения, я вошла в давно уже ставший мне родным деревянный домик. Когда я оказалась внутри, меня поразил неприятный запах, который словно предвестник адских врат стоял в домике старушки. Домашняя утварь здесь, как и все, что было на улице, в непривычном для бабушки Марселлы беспорядке лежала на столе и около очага. Я на секунду остановилась в дверях, оглядываясь по сторонам. Ставни небольших окон были закрыты, и в домике царил душный полумрак. Только когда мои глаза достаточно привыкли к слабому освещению, я смогла разглядеть неясный силуэт пожилой женщины, лежавшей под шерстяным одеялом на лавке у дальней стены. Петрус, замешкавшийся у двери, осторожно протиснулся мимо меня, желая, как обычно, поставить корзинку с продуктами на стол, но тоже замер, пораженный негативными изменениями, произошедшими в доме старушки. В этот раз он не стал торопиться покидать дом. Вместо этого Петрус тихонько подошел к столу, поставил корзину и, осторожно поглядывая на меня, присел на низенький табурет, который предварительно с неприятно громким звуком извлек из-под стола.

Услышав стук табурета о пол, бабушка Марселла приподняла голову с жесткой, набитой соломой подушки и тревожно посмотрела в сторону двери. Секунду она смотрела на меня, словно не узнавая, но потом улыбнулась, и ее изможденное болезнью, похудевшее лицо вдруг на секунду снова приняло такое любимое мною детское выражение. В который раз я подумала о том, что очень люблю ее улыбку, но сейчас, впервые в жизни, от нее мне не стало легче. Как будто прочитав мои мысли, бабушка Марселла перестала улыбаться и попыталась сесть. Очевидно, она уже достаточно долго болела и не поднималась с постели, так как руки ее не слушались, а изможденное, исхудавшее тело дрожало. Странно, она умела исцелять любое живое существо, но никогда не могла помочь самой себе.

– Бабушка, – испуганно прошептала я, когда она вдруг пошатнулась так, словно силы внезапно оставили ее.

Я поспешила к старушке, чтобы придержать и подложить подушку под спину, но она отмахнулась и самостоятельно села, сильно сгорбившись и дрожа. Я укутала ее сползшим шерстяным одеялом и осторожно присела рядом.

– Ты заболела? – спросила я, хотя сама прекрасно видела, что ответ на этот вопрос будет положительным, и поэтому, чтобы не выглядеть совсем уж глупо, поспешно добавила: – Я могу помочь тебе? Скажи, что мне сделать? Какой отвар сварить, чтобы тебя вылечить?

– Эту болезнь, – ответила старушка, снова невесело улыбнувшись, – нельзя вылечить ни травами, ни молитвами. Она приходит сама и уйдет уже вместе со мной.

Я недоуменно уставилась на старушку, так как впервые услышала от нее то, что что-то все-таки невозможно вылечить.

– Моя болезнь, – старушка продолжала улыбаться. – Это всего лишь старость. Мое время уже приходит, и скоро я уйду, золотушечка, но тебе не стоит об этом печалиться.

Она взяла мои руки в свои, и меня больно поразила тонкость ее кожи. Я с ужасом смотрела на ее исхудавшие руки, на синие вены, так ярко выступающие из-под белесой, почти прозрачной кожи. Мне казалось, что одно мое прикосновение к ней может повредить этот бледный истончившийся покров. Всегда маленькая и худенькая, старушка теперь словно бы еще вдвое уменьшилась. Сейчас она совсем походила на ребенка, и мне даже показалось, что я без труда смогла бы поднять ее на руки. От этого открытия мне стало страшно.

– Но ты не можешь… уйти, – я с трудом договорила эту фразу. – Тебе только кажется так, потому что ты болеешь! Когда я болею, я тоже думаю о смерти и даже полагаю, что уже никогда больше не поправлюсь, но потом все проходит. И я тебя скоро вылечу. Вот, смотри. Сейчас мы откроем окна, пустим сюда свежий воздух, и тебе сразу станет легче.

Я выпустила ее руки, встала со скамьи и, быстро пройдя через комнату, открыла ставни на ближайшем окне. Теплые лучи весеннего солнца, резко проникшие внутрь, осветили комнату и заставили нас троих зажмурится. Прохладный утренний ветерок отогнал в углы дома тяжелый запах болезни.

– Сейчас я сварю успокаивающий отвар, и тебе будет не так больно.

Я засуетилась возле очага, отыскивая горшочки с нужными сушеными травами. Старушка же молча наблюдала за мной, и я видела, что взгляд ее полон страдания. Вскоре она обратила свой взор на Петруса, который все так же, не произнося ни слова, сидел на табурете возле стола и тревожно следил за моими действиями. Их взгляды встретились, и впервые за все время знакомства эти двое поняли друг друга и пришли к единому мнению. Петрус был намного старше меня, он многое видел в жизни и уж тем более видел смерть. И сейчас он прекрасно видел то, что костлявая ее рука уже осторожно обнимает старушку. Она знала это не хуже него и уже ощущала приближение скорого ухода. Они поняли друг друга по взгляду, и с тревогой следили за мной, не зная, как объяснить и как помочь мне справиться с предстоящей утратой. Первой заговорила старушка:

– Золотушечка, – позвала она, отвлекая меня от приготовления настоя.

Когда она заговорила, я как раз заливала только что подогретую воду в глиняный горшочек, где уже находились сушеные травы. От ее голоса я вздрогнула и пролила немного воды на свою руку.

– Не обожглась, рыбонька? – встревоженно спросила старушка.

– Нет, бабушка, не сильно, – сказала я, потирая раскрасневшуюся в месте ожога руку.

Я долила кипяток в настой, покрыла горлышко кувшина серым самотканым полотенцем и обвязала вокруг белой веревочкой.

– Посиди со мной, – слабо позвала старушка, похлопав дрожащей рукой по скамье рядом с собой.

Оставив кувшин с настоем на столе, я тихонько присела рядом с ней. В обычное время от бабушки Марселлы шел приятный аромат сухих трав и пряностей, но сейчас, сидя совсем рядом, я ощущала лишь едкий запах немытого тела и болезни. Она взяла меня за руку и сжала ее. Ее рукопожатие не было крепким, оно было немощным, но в тоже время полным какой-то другой внутренней силы – силы уверенности и спокойствия. Я вдруг внезапно осознала, что старушка уходит. Я не знаю, почему эта мысль дошла до меня именно тогда. Может быть, костлявый силуэт смерти оказался в тот момент между нами, и я на мгновение почувствовала его близость? Я еще не успела до конца осознать свои чувства, а слезы сами потекли по моим щекам, и, видя мою боль, старушка обняла меня и притянула к себе. Уткнувшись в плечо бабушки Марселлы, я совсем разревелась. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я успокоилась, но за это время ни старушка, ни Петрус не сдвинулись с места и не произнесли ни слова.