Страница 20 из 26
Костров хаживал к Ивану Петровичу Бекетову, двоюродному брату моего дяди. Тут была для него всегда готова суповая чаша с пуншем. С Бекетовым вместе жил брат его Платон Петрович; у них бывали: мой дядя Иван Иванович Дмитриев, двоюродный их брат Аполлон Николаевич Бекетов и младший брат Н. М. Карамзина Александр Михайлович, бывший тогда кадетом и приходивший к ним по воскресеньям. Подпоивши Кострова, Аполлон Николаевич ссорил его с молодым Карамзиным, которому самому было это забавно; а Костров принимал эту ссору не за шутку. Потом доводили их до дуэли; Карамзину давали в руки обнаженную шпагу, а Кострову ножны. Он не замечал этого и с трепетом сражался, боясь пролить кровь неповинную. Никогда не нападал, а только защищался.
Светлейший князь Потемкин пожелал видеть Кострова. Бекетовы и мой дядя принуждены были, по этому случаю, держать совет, как его одеть, во что и как предохранить, чтоб не напился. Всякий уделил ему из своего платья кто французский кафтан, кто шелковые чулки, и прочее. Наконец при себе его причесали, напудрили, обули, одели, привесили ему шпагу, дали шляпу и пустили идти по улице. А сами пошли его провожать, боясь, чтоб он, по своей слабости, куда-нибудь не зашел; но шли за ним в некотором расстоянии, поодаль, для того, что идти с ним рядом было несколько совестно: Костров и трезвый был нетверд на ногах и шатался. Он во всем этом процессе одеванья повиновался, как ребенок. Дядя мой рассказывал, что этот переход Кострова был очень смешон. Какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: «Видно, бедный, больнехонек!», а другой, встретясь с ним, пробормочет: «Эк нахлюстался!» Ни того, ни другого: и здоров и трезв, а такая была походка! Так проводили его до самых палат Потемкина, впустили в двери и оставили, в полной уверенности, что он уже безопасен от искушений!
(М. Дмитриев)
Костров страдал перемежающейся лихорадкой. «Странное дело, – заметил он (Н. М. Карамзину), – пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба».
(П. Вяземский)
При выходе в свет книжки Карамзина «Мои безделки» (1794) Н. М. Шатров приветствовал молодого автора следующей эпиграммой, которая тогда была всем известна:
Он не заметил, что это были безделки только для Карамзина; но что в этих безделках скрывалось преобразование языка и открывалось уже избранным того времени. Иван Иванович Дмитриев возразил на эпиграмму следующими стихами:
(М. Дмитриев)
Михаил Херасков
У Хераскова собирались по вечерам тогдашние московские поэты и редко что выпускали в печать, не прочитавши предварительно ему. По большей части похвала Хераскова ограничивалась словами: «Гладко, очень гладко!» Гладкость стиха почиталась тогда одним из первых достоинств: она была тогда действительно большим достоинством, так, как оно становится и теперь; но во времена Дмитриева, Жуковского, Батюшкова это было достоинством второстепенным.
Когда Херасков написал «Россиаду», несколько петербургских литераторов и любителей литературы собирались несколько вечеров сряду у Н. И. Новикова, чтобы обдумать и написать разбор поэмы; но не могли: тогда еще было не по силам объять столь большое произведение поэзии! Оставались одно безотчетное удивление и похвала восторга!
(М. Дмитриев)
Лучшая эпиграмма на Хераскова отпущена Державиным без умысла в оде «Ключ».
Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно верное и забавное!
(П. Вяземский)
Ипполит Богданович
<…> Встречались из литераторов того времени и такие, которых в обществе считали образцами светскости. К таким принадлежал всегдашний гость Шувалова, автор «Душеньки», Ипполит Федорович Богданович. Ходил он всегда щеголем во французском кафтане с кошельком на спине, с тафтяной шляпой (клак) под мышкою; если он не садился играть карты, то всегда рассказывал о дневных и заграничных новостях. Он только не любил говорить или даже напоминать о своих стихах и был очень щекотлив насчет произведений своего пера. После выхода «Душеньки» он сделался гостем большого света, все вельможи наперерыв приглашали его и почитали большою честью, чтобы автор «Душеньки» дремал за их поздними ужинами. По выходе в свет «Душеньки» (1778) носилась молва, что Богданович не был ее автором. Злые языки говорили, что у Богдановича жил молодой талантливый человек в качестве переписчика, который, тайком от Богдановича, читал в cвоем кругу отрывки из своей «Душеньки». Этот молодой человек вскоре умер, оставив все свои произведения Богдановичу. Вскоре после этого времени и вышла «Душенька». Может быть, тут и говорила зависть, но современники твердили: в «Душеньке» не Богдановича перо и не его воображение.
(М. Пыляев)
Богдановичам после родителей осталось наследство небольшое. Ипполит Федорович отказался от своей части в пользу сестер, а себе взял только дворового мальчика, Павла, который с тех пор и находился при нем, на должности камердинера. Он сам учил мальчика, привык к нему, обходился с ним как с родным. Случилось Богдановичу в то время, когда он жил в Москве и служил в Архиве, получить откуда-то или скопить 1600 рублей. Один приятель Павлов, также чей-то дворовый человек, услышав об этой сумме, подговорил молодого и легковерного Павла украсть ее, а после бежать вместе с ним. Между тем сам он, принявшись за такую же операцию около своего господина, попался и рассказал весь свой умысел.
Господин отправился к Богдановичу.
– Мне нужно поговорить с вами, – сказал он. А Павел стоял тут же.
– Что прикажете?
– Мне нужно поговорить наедине.
– При этом человеке вы можете говорить все, что угодно; это мой близкий.
– Нет – я прошу выслать его.
– Пожалуй! Что вы желаете?
– Уверены ли вы в этом человеке?
– Как в себе самом.
– Он собирался украсть ваши деньги и бежать с моим человеком, которого я поймал и получил это признание.
Богданович изумился. Распростившись с неизвестным, он призвал к себе виноватого.
– Паша! Не обидел ли я тебя?
– Помилуйте, я вами всегда доволен.
– Но я замечаю, что ты становишься недоволен мною.
– Никак нет-с, ничего.
Богданович не сказал больше ни слова, отправился в Гражданскую палату, написал отпускную, засвидетельствовал ее и, вернувшись домой, позвал Павла.