Страница 82 из 96
Вот тут был университет, где мы сейчас стоим с Ольгой Феодосьевной. Какие люди учились, преподавали тут! «Кант, выдающийся астроном Фридрих Вильгельм Бессель, физик Гельмгольц, да-да, тот самый, который изобрел „глазное зеркало“, — слышится голос экскурсовода. — Да, вы правы, именно его именем названа центральная глазная больница в Москве. Памятник, могила? Увы, ничего не сохранилось… И Карл Бэр, тоже крупный ученый, основоположник науки эмбриологии, основатель зоологического музея в Петербурге… Тут учился будущий классик литовской литературы Кристионас Донелайтис и преподавал Людвикас Реза, издавший его поэму „Времена года“. Тут учились не только немцы, но и поляки, литовцы. И русские. Каждый год из России приезжали на этот остров, в студенческое государство, 30–40 парней из далекой, такой еще темной России. Надо сказать, что Кенигсбергский университет дружил с Российской академией: трое из первых четырнадцати российских академиков были из Кенигсберга. Это Христиан Гольдбах, Теофил Зигфрид Байер и Иоганн Симон Бекенштейн… — то затихая, то усиливаясь, доносится голос экскурсовода. — Простите, я еще не сказала о том, что замечательный российский ученый Андрей Болотов слушал здесь лекции Иммануила Канта, читал, читал, читал тут книги, ночами не спал, тратил все свои деньги на книги… Что было дальше? „Альбертина“, как и собор, была разрушена и сожжена в августе сорок четвертого года, в результате налета английской авиации. Очевидцы сообщают, что лишь груды дымящихся кирпичей остались от „Альбертины“, да и всего Кнайпхофа, и ничего более…»
Вот тут, между «Альбертиной» и собором, всего за 10 дней до того страшного «налета возмездия» был отмечен очередной юбилей, 400-летие основания университета. Что за грустное зрелище! Группка студентов и печальных профессоров, несколько представителей магистрата, Альфред Роде с женой Эльзой, строгий, весь в черном Герхард Штраус и молодая владелица поместья «Фридрихштайн» графиня Марион Дёнхофф, нервно поправляющая легким движением руки золотистые прядки, спадающие на лоб. Поприсутствовали на юбилее и широкоплечий, с тяжелым, будто обвислым к тугому воротнику лицом гауляйтер Эрих Кох, сбежавший уже из своей «украинской столицы» города Ровно, его заместитель Гроттгер и крейсляйтер Кенигсберга Эрнст Вагнер. Ни музыки, ни песен. «…Светоч науки стоял здесь четыреста лет. Что ждет „Альбертину“ в ближайшее столетие?» — говорил очередной оратор, глядя себе под ноги, на серый, отполированный веками гранит Соборной площади. «В ближайшее столетие»? На британских аэродромах уже готовилась к дальнему полету воздушная армада, уже командиры бомбардировщиков изучали карты полета…
Но не все было так, как только что говорила женщина-экскурсовод. Да, все здесь страшно горело, даже стекло плавилось и, как смола, стекало по стенам домов. Когда мы, школяры, «мотали» с уроков, то отправлялись либо в замок, либо сюда, и в памяти так крепко все запечатлелось. Все сгорело, но внешне дома были как бы целыми. Англичане не бросали фугасных бомб, они засыпали Кнайпхоф термитными, фосфорными и напалмовыми бомбами. Собор, «Альбертина», древние здания Кнайпхофа без крыш, с выгоревшим, черно-угольным нутром — таким был остров в 1945 году.
Ах, если бы по-хозяйски подойти к этому острову, этому сгоревшему городу, ведь почти все было цело! Мостовые, тротуары, каменные фонтаны и каменные скамьи на малюсеньких, уютных площадях! Увы, все разобрали на кирпич! Вон там, вдоль острова на Прегеле, стояли огромные пузатые баржи. Дома рушили и кирпич грузили в баржи. А вот там, у портика Канта, виднелась палатка, в которой жил странный человек со странным именем: «Алекс». Может быть, если бы не он, то и от Кафедрального собора ничего бы не осталось: как поэт и пехотный офицер Лев Копелев охранял памятник Шиллеру, разъяснял всем, кто это такой, так «дядя Алекс» охранял Иммануила Канта, а с ним — и весь собор…
— Ольга, ты слышала о Вайнгардте?
— Три человека спасли собор, — говорит Ольга Феодосьевна, — сам Кант, его дух, его имя; профессор Кенигсбергского университета Вайнгардт и упрямый, выстоявший и перед Брежневым и перед другими великими чиновниками Денисов… А вы что, знали Вайнгардта?
— Разговаривал с ним несколько раз. Он всем-всем, кто только ни появлялся тут, рассказывал, кто такой был Кант. Ты думаешь, что я когда-то, до войны, хоть что-нибудь слышал о Канте? Вот и нам он рассказывал о нем, мне, Кольке Кузнецову и Толику Пеликанову. Мы, как все мальчишки, в те годы искали тут сокровища и оружие, вот и натолкнулись на «дядю Алекса». Плиты саркофага были кем-то разломаны, и он сам их пытался сдвинуть, уложить. Он так боялся, что их растащат! Страшный, худой, голодный. Он боялся отсюда отойти, и тот, кто слушал его рассказы, приносил ему потом что-нибудь поесть. Вот и мы на другой же день снесли ему что-то… Лишь недавно я кое-что узнал о нем. Ученый, философ и литературовед, знаток многих языков, коренной кенигсбержец, он не поладил с нацистами, бежал в Южную Америку, а в конце сорок пятого года сумел вернуться в родной город и тотчас кинулся сюда, к Канту, в которого был влюблен… Дом, где он жил, был разрушен, и он обитал то в брошенных квартирах, то в подвале каком-нибудь или на чердаке, но каждый день приходил сюда, к Канту. Наверно, он назвал себя «Александр», но мы просто не поняли?
— А что случилось потом, знаете? Как человека неопределенных занятий, его отправили куда-то очень и очень далеко. В Калининграде Вайнгардт появился уже после смерти Сталина. И опять что ни день, то появлялся вот тут, у портика Канта… Да, пенсию ему дали. Девять рублей…
…Да, весь древний островной город Кнайпхоф сгорел в ту страшную августовскую ночь. Жар был такой, что расплавился самый большой в Восточной Пруссии исторический колокол «Мариенглокке». Один мой хороший знакомый, Борис, подростком работавший в сорок восьмом году заготовителем цветного металла, рассказывал об этом, об огромной бронзовой глыбе, которую еле-еле, при помощи танка, выволокли из собора, но вот что интересно: множество исторических ценностей, хранившихся в соборе, также и в глубоких подвалах «Альбертины», было вывезено в марте сорок пятого года куратором университета Фридрихом Хоффаном в Грайфсвальд, а позже в Геттинген. Известно и то, что после той страшной бомбежки кенигсбергский скульптор Кимриц собрал все, что сохранилось в соборе, множество прекрасных скульптур, и спрятал в склеп герцога Альбрехта. И вот что еще: в документах Георга Штайна я обнаружил сообщение о том, что якобы Альфред Роде спрятал туда же, в склеп Альбрехта, все картины Ловиса Коринта. Но увы, как мне поведала Инна Ивановна, когда был отыскан и вскрыт склеп Альбрехта, его супруги Доротеи и их шестерых умерших в малом возрасте детей, никаких скульптур и картин там не оказалось…
— Может есть еще какой-нибудь другой, тайный склеп? — говорит Ольга. — Ведь и такое случалось: мнимые и подлинные захоронения. И потом, ведь есть сведения, что из собора, под Прегелем, в замок был проложен тайный подземный ход. По нему из замковой тюрьмы приводили в собор на последнюю с богом беседу осужденных на казнь. Ведь не нашли того хода. Плохо искали?..
…А вот там был тайник, о котором я обмолвился чуть выше. Толик Пеликанов его обнаружил, массивную, грубо оштукатуренную железную дверь. Он обнаружил, это точно, а потому, когда мы делили находки, орал: «Я нашел, я и заберу что хочу!..» Мы очистили штукатурку, осмотрели дверь. Тезка мой, Юра Макаров, Мак, его спустя полгода на танцах из-за девчонки зарезали, достал из сумки небольшую, с пачку сигарет, толовую шашку, вставил в детонатор кусочек бикфордова шнура, хвостик такой зеленый, сантиметров в 20. Закурили. Юра подвесил шашку к двери и поджег шнур от сигареты. Мы — этот крикливый сквалыга Толик, Коля Кузнецов, Мак и я — отбежали, легли, глухо, тяжко рявкнуло, и дверь вылетела. Кирпичи тут сверху со стен посыпались, нас чуть не пришибло. Потом мы бросились к двери, отвалили ее в сторону и увидели железное, в метр, на толщину стены, помещение, заваленное какими-то свертками материи и блестящими, белого металла, предметами. Было в тайнике с десяток небольших, очень тонких, без всяких украшений, серебряных тарелочек, потом чаши серебряные для причастия, шкатулка, подаренная к 600-летию собора, огромная библия, в коже с серебром.