Страница 81 из 96
— «Каменных медведей» Альбрехта?! Тех самых, что стояли на входной лестнице старого, в Кнайпхофе, магистрата? Проходя мимо которых Иммануил Кант всегда снимал шляпу и, такой суровый, строгий всегда, а им — улыбался?
— Да-да, нашел тех самых медведей! Стоят себе спокойненько в саду частного особнячка на улице Тельмана. Якобы какой-то полковник или генерал отставной там живет, он, кажется, и отыскал их среди руин Кнайпхофа, но отдаст ли нам? Поедемте, взглянем, а? — Она захлопывает одну из книг, и вдруг из нее, из самой серединки, выпадает легкий, плоский засушенный цветок, ромашка белая, с золотистой сердцевинкой. Ольга осторожно, как снимает с осоки стрекозу, берет эту высушенную веками былинку. — Откуда это? Кто положил?..
Молодой крепкий мужчина, явно не полковник и не генерал рубил дрова. Взлетал над головой топор. Р-рях! — ударяло острое лезвие, и половинки дров разлетались в разные стороны. Рубщику было жарко, стоял он в дворике среди груд смолисто пахнущих поленьев распаренный, краснолицый — не простудился бы, но, видно, крепок, да это, в общем-то, его дело — рубить дрова, простужаться или нет, главное, что в небольшом саду, чуть в отдалении от дороги, среди черных, жестко растопырившихся кустов смородины, а может, крыжовника виднелись огромные каменные, вставшие на дыбы медведи. В лапах они держали геральдические щиты. На одном щите — герб древнего, непокорного островного Кнайпхофа, много раз восстававшего против всего города, на другом щите — герб самого Кенигсберга: три короны, два перевитых лентами рога, две звезды и крест. На голову одного из медведей была нахлобучена черная эсэсовская каска. Судя по тому, что вокруг медведя были рассыпаны битые, зеленые еще яблоки, кто-то из детей, живущих в этом доме, время от времени метал яблоками в эту скособочившуюся «кастрюлю». Куда ты, Оля? Потом, потом, надо продумать, как забрать этих медведей, главное, что они есть, это же такая редчайшая находка! Этим каменным зверюгам лет по 300. Поедем-ка теперь на остров, туда, где когда-то был древний город Кнайпхоф, побываем на могиле Иммануила Канта, поклонимся великому человеку, поразмышляем возле его надгробья о смысле бытия, о Жизни и Смерти…
Таких соборов, как вот этот наш, Кафедральный, построенный в XIII–XV веках в стиле северо-германской готики, всего несколько. И все — в охранных списках ЮНЕСКО как архитектурные памятники огромной ценности. В тех из них, что сохранились, что были восстановлены и отреставрированы, идут службы. Туристы. Молящиеся. Надгробья. Тяжкие, волнующие вздохи органа… В этом, нашем, — гулкая, пугающая пустота и вместо чешуйчатой, крутой и огромной, как Монблан, крыши — небо, а звуки органа заменяют крики воронья, крепко, кажется, навсегда поселившегося в круглой башне, на которой застыли стрелки часов…
Площадь собора — со стадион, длина почти 90 метров! В 1933 году собору исполнилось 600 лет. О том, что это именно так, я узнал летом сорок шестого года, когда мой приятель Толик Пеликанов вытащил во-он оттуда — видите, вроде бы как в стене дверь заштукатуренная, тайник там был, железная дверь в стене, которую мы нашли, — так вот, Толик вытащил массивную серебряную шкатулку, на крышке которой было выгравировано: «1333–1933 г. 600 лет. От Кенигсбергской организации НСДАП». Где-то я позже читал, что эту памятную юбилейную коробку преподнес собору сам Эрих Кох, только что ставший гауляйтером Восточной Пруссии. Толпы тут были народа, крестный ход, тяжкое колыхание хоругвей, свечи, фонари, красные, с белым кругом и черной свастикой, полотнища, вывешенные из окон старинных домов Кнайпхофа; зеленые, из еловой хвои, украшенные белыми и красными лентами гирлянды на мостах, соединявших когда-то островной Кнайпхоф с городом. Кстати, великий математик Леонард Эйлер, часто бывавший в Кенигсберге, заинтересовавшись этими мостами, предложил задачу: можно ли, выйдя из любой точки Кенигсберга, пройти по семи его мостам и вернуться в исходную точку, не побывав дважды на одном мосту? Тысячи людей то и дело отправлялись в путь, пытаясь разрешить эту задачу, но, увы, не получалось!
Пустынно. Тихо. Каменная громада собора. Серый гранит в виде огромного кремневого наконечника копья, воткнутого основанием в землю. Барельеф. Надпись по-немецки и по-русски: «Кто не живет согласно истине, которую он признает, сам опасный враг истины». Юлиус Рупп, философ, ученый, религиозный деятель, отошедший от официальной церкви, лежит под камнем, поставленным тут его внучкой, крупным европейским художником Кете Кольвиц. До сих пор поражают ее литографические листы «Восстание ткачей», «Голод», «Война». Ее плакат «Поможем России!», появившийся на улицах многих столиц Европы, помог собрать немало средств в помощь страдающей от неурожаев в конце 20-х годов России. Она жила напротив собора, вон там, на возвышенности, часто бывала тут, в доме своего деда Юлиуса, а потом откупила участок земли и поставила этот памятник.
А чуть дальше — мавзолей Иммануила Канта… Подходит автобус, туристы кладут цветы на гранитный саркофаг. Экскурсовод говорит о том, что когда-то в одно и то же время вот тут, возле собора, появлялся Иммануил Кант. Он шел в «Альбертину», Кенигсбергский университет, который находился как раз напротив собора, на берегу Прегеля.
Прислушиваюсь к словам. Да, все так. Этот небольшой островок в центре города с появлением университета стал центром духовной, культурной и научной жизни не только Кенигсберга, но и Европы, ибо Кенигсбергский университет дал мировой науке столько блестящих имен! Основание его произошло 17 августа 1544 года по велению Альбрехта Гогенцоллерна в восточной части Доминзеле (так назывался остров), «Альбертус» — было вырублено в камне над входом. И появились студенты, вкушающие плоды просвещения в холодных, гулких аудиториях — «максимумах», мерзли они и в тесных, душных средневековых «общагах», а те, кто был рассеян, не внимал своим учителям или спорил с ними, — о, спорить тут было никак нельзя! — те еще более мерзли, зуб на зуб не попадал в двух темных, сырых карцерах, расположенных в подвалах. В них было так страшно провести хоть одну ночь! Какие-то жуткие и странные вздохи доносились откуда-то снизу, из сырых земных глубин. То ли роптали строптивые кнайпхофские обитатели, убитые во время восстания Кнайпхофа против владык ордена, то ли река подавала свой голос?.. Ректор Георг Сабинус и десять ординарных профессоров своей волей, эрудицией и тростями вбивали в головы 318 студентов те или иные науки…
Несколько позже, в 1569 году герцог Альбрехт Фридрих повелел построить новый «Альбертум» как раз напротив собора. И вот: лекции, занятия, радостный вопль студентов, вырвавшихся после лекций на «свободу», на Соборную площадь. Профессора со всей Европы! С 1619 года в университете, получившем наименование «Альбертина», уже читался курс «практической философии, анатомии и техники», а с появлением среди профессоров-преподавателей Симона Даха — курс «Практической поэзии». «Анке фон Тарау! Ист дие мир гемеелт!» — орали лохматые разновозрастные студиозусы, как только Симон Дах входил в аудиторию. Его песню уже пели по всей Пруссии: «Сердце мое! Честь и богатство, еда и питье!!» «Аве-е, Мари-ия-я-аа-а», — доносилось из собора. И рокочущие звуки органа. Воркование голубей. И натужные крики пришлых, то ли из Литвы, то ли из русских земель, рабочих, вздымавших канатами деревянную, обитую железом «бабу»: «О-оох-х!» И: «бах!» Отпущенная с каната «баба» гулко ударяла в деревянную сваю. Река подмывала остров. Шло укрепление его берегов.
Ректором университета были и Симон Дах, и Иммануил Кант. До 1734 года в одном из залов происходили бурные, с криками, швырянием посудой и опрокидыванием тяжелых скамей профессорские «диспуты» с едой и вином, и ровно через каждые сто лет торжественно отмечались вековые юбилеи «Альбертины». С артиллерийской пальбой, иллюминациями, фейерверками, речами и танцами, катанием с фонарями по Прегелю, с гостями — выдающимися учеными Европы и королями, с памятными медалями и монетами. В 1854 году университет оценивался в 79 075 таллеров, он был независим, но все более нищал: не хватало денег на ремонт, на оплату труда профессоров, содержание студентов, бумагу и типографию. В 1875 году «Альбертина» и богатейшая библиотека были куплены городом «для всеобщего пользования, без ограничительной от ректората зависимости»…