Вопреки

И снова оправдания. Любила. Любил. Спасти хотел. Бред. Не вяжется. Не вяжется что-то. Совсем. Проще обвинить, чем копаться. Наверное, сейчас проще.

— А ты докажи сначала, — бросает Соколовский-старший вслед.

А ты опять бежишь, Игорёк, и слушать не хочешь. Не слышишь. Остановись. Подумай. Головой подумай, ты же умеешь. Ты же умный. Весь в меня.

— И докажу! — Себе прежде всего. Что ты, папа… Что? Виноват? Невиновен? Надо найти Дато. Надо его найти. Где?

К его дому. Пусто. Где искать? Следить? За кем? Хорошо же ты свой выходной проводишь, Сокловский. У тебя вон, водка греется. Может, ну его? Езжай уже. Займись любимым делом. Напейся.

Брат Дато выходит из дома, когда рука уже тянется к ключу зажигания. Пакеты из аптеки. Кто же у тебя заболел?

Следить на седане легче, чем на корвете. Незаметно. А может, у него кошка болеет? А Игорь за ним по городу катается просто так, от нечего делать? Не-ет. Заброшенный дебаркадер. Здесь явно не кошки живут.

Тело, вылетевшее на него из темноты, почти сбивает с ног. Точно. Не кошки.

Дато, живой, но не совсем здоровый. Минутная радость. Но вот слова его… Лучше бы ты умер, Дато. Лучше мне об этом не знать никогда.

Последний кусочек мозаики встаёт на место, складываясь в уродливую картину. Папа искал киллера. Чтобы убить женщину. Маму. И это уже точно. И мира вокруг больше нет.

Могила — есть. Мама там — есть. А его больше нет. Есть обида. Детская. Как же так?! Разве так бывает? Разве так можно?

И что ему теперь — на отца? На родного? Как? Как, мама?

Водка не лезет в горло. Как можно пить эту гадость? Отдать бомжу — и то помощь. Гуманитарная.

Домой — на автомате. Вся жизнь в последнее время так. На автомате. А дома — сюрприз. Игнатьев. Мой дом — моя крепость, а, Соколовский? Пора билеты продавать на экскурсии. Деньги лишними не будут.

— Твой отец звонил мне. Угрожал.

Игорь смотрит непонимающе. И что? Он ему пожаловаться приехал? Или ему теперь поехать и папу поругать? Пожурить по-отечески? Игорь с трудом удерживается от усмешки. Вопрос, страшный в своей прямоте, бьётся где-то в горле. Спросить — и назад дороги не будет.

Звонок в дверь прерывает. Папа. Судьба? Чувствует? Чувствует, что не надо этого знать? За него — стыдно. За спиной — его друг. А он там, внизу, пьяный. Действительно стыдно. Не видеть бы этого всего.

— Он был пьян. Поэтому угрожал.

— Пообещай, что этого больше не повторится. — Игнатьев серьёзен. Серьёзен? Да что тут происходит вообще? Что такого ему мог сказать папа, что это заставило того примчаться среди ночи, проникнуть в чужую квартиру? Что там у тебя за дела, папа?

— Я не могу этого обещать. — Как? Как обещать за отца, которого он, оказывается, вообще не знает?

— Ты хотел о чём-то меня спросить? — напоминает Игнатьев.

Да не особо уже.

— Скажите, он действительно мог убить маму?

Сухой кивок. И тишина. Это ответ?

Ночь в мыслях. Сна нет. Алкоголя тоже. Зато мыслей — полно. И все — ни о чём. Что делать дальше?

Утром на работу. Как отдушина. Отвлекает. Наконец он начинает понимать, что имеют в виду, говоря: «С головой уйти в работу». И Вика счастливая не отвлекает. Почти.

Нервы кончились. Есть же у них предел. Очередное дело опять распутали. Смотри, Соколовский, так и до звания дослужишься. Зарплату поднимут. Заживёшь, как человек. Без отца, правда. Ну так… Без родителей многие живут. И он привыкнет.

Дома снова пусто. Привычно. В магазин? Так вроде бы люди нормальные поступают. Ключи, деньги, дверь. А за дверью Вика.

========== 8. Здесь и сейчас ==========

За дверью — Вика. Проходит, не останавливаясь, решительно. И улыбка, ненужная, счастливая, рвётся наружу, кривит губы. Сердце стучит где-то в горле. А внутри всё переворачивается и падает, падает куда-то вниз.

Остынь, Соколовский, притормози! Она просто зашла, а ты реагируешь, как в тринадцать на первой дискотеке. Выдохни!

— Деньги дал ты. — Не спрашивает. Утверждает. И смотрит как-то… Странно? Долго. Смутно. Путано.

Вика цепляется за его взгляд, решаясь. Решая. Назад ведь уже не будет. Или сейчас или уходи.

Гудит за спиной кофеварка. Отсчитывает мгновения до. До чего? Ты зачем сюда пришла, Родионова? Сказать, что всё знаешь? Ну так сказала. Уходи. Что стоишь? Почему не дышишь? Почему взгляд предательски скачет на его губы и обратно, к глазам?

Почему всё так сложно? Игорь смотрит на неё, не дыша. Потому что воздуха нет. Кончился. А она — есть. Стоит напротив, и смотрит. Смотрит своими нереальными глазами, в которых так хочется забыться. Было же уже. Было. Что мешает сейчас — шаг вперёд, и в губы?

Резкий звон. Кофе готов. И они. Готовы. Кипят. Только выключить некому. Или?..

Она бросается навстречу, крепко зажмурившись. Прямо в губы. Отчаянно. Жадно.

А он медлит. Не верит. Боится поверить. Поверить в счастье. Чистое. Свежее. Без примесей.

Выдыхает, ловя воздух широко раскрытым ртом. И к ней. Ответить. Больно. Крепко. Моя.

Падает на пол её сумка. Его ключи. Куртка. Лишнее. Всё лишнее. Всё — мешает. Мешает чувствовать, гладить, сжимать.

Он рычит. Тихо. Вибрирует горло. А её от этого звука — в дрожь. Цепляется за ворот рубашки, путаясь в пуговицах. Целует жадно. Каждый открывшийся кусочек кожи, царапая зубами.

Его руки — по её спине. Горячие. Мало. Его — мало. Его рубашка летит на пол. Следом — её. Чужое дыхание срывается в стоны. Несдержанные. Отрывистые. Страстные.

Не отпускать её. Никогда больше. Прижать к себе сильнее, крепче. Несколько шагов до кровати — не отрываясь друг от друга. Потому что кажется — если остановиться — мир рухнет.

Звон ремня. Чей? Не важно. Движения лихорадочные. Внутри — лава. Пылает, выжирая всё вокруг. Мысли. Благоразумие. Время.

Оба — оголённый нерв. Искрит. Дыхание — одно на двоих. Движения — навстречу друг другу. Ловить губами стоны, мешая свои с чужими. И двигаться. Так сладко двигаться. Обхватить его ногами. Сжать её ягодицы в ладонях. Крепко. К себе. На себя. В себя.

Вика выгибается дугой. Распахивает глаза. И он падает в них. Прямо в васильковую глубину. Не пытаясь остановиться. Не отводя глаз.

По позвоночнику — дрожь. Поцелуи — ленивые. Ласковые. Сладкие. Глаза в глаза. Что там, внутри? В чём страшно признаться даже самим себе? Лбом к её лбу, боясь отвести взгляд. Боясь, что сейчас закроешь глаза — и опять пропадёт. Исчезнет.

— У тебя, кажется, кофе сварился, — хрипло выдыхает Вика, чувствуя растущую неловкость. Лежать так всю жизнь. В его объятиях. И молчать. Но внешний мир не позволит. Ни ему. Ни ей.

— Я люблю холодный, — горячо выдыхает он ей на ухо, не делая попыток отстраниться. Держит по-прежнему крепко.

Она его чувствует.

— Я это запомню. — Чтобы просто что-то ответить. Просто ли?

— Не надо. — Признание колет неожиданно больно. Не надо? Пытается дёрнуться, выпутаться из кольца его рук. Но он вдруг прижимает к себе, неожиданно крепко. Шепчет куда-то за ухо:

— Я пошутил. Что люблю холодный. Не хочу тебя отпускать.

И ей становится уютно. Просто уютно. Вика счастливо выдыхает, утыкаясь носом в ямку меж ключиц. Дышит им. Глубоко. Не таясь. Полной грудью.

— Ты останешься? — Звучит робко. Надежду не спрятать.

— Не сегодня. — Сожаление в её голосе заставляет довольно улыбнуться. Кот. Большой довольный кот. Вика очерчивает кончиками пальцев его скулы. Губы. Припухшие.

Чувственные. Он приоткрывает рот и легонько кусает указательный палец, тут же целуя. И этот жест, простой и интимный одновременно, вызывает новый спазм желания, закручивающийся внизу живота.

Ты как кошка, Родионова! Выдохни! Вы — не подростки! Вам не по семнадцать!

И что? Почему нельзя просто побыть счастливой?

Она откидывает голову назад, подставляя шею под крохотные поцелуи. Тая. Растекаясь горячей лавой в его руках. С трудом разрывает розовую пелену. С сожалением отводит его голову от своей груди.

— Мне правда пора.