Страница 21 из 26
Меня послали вместе с шестью солдатами и поручиком набрать лозы для заплетания плетня. Мы пошли по долине вдоль речки по направлению к Дарданелльскому проливу.
– Я читал сегодня «Presse du Soir», – сказал К., – усиленно приглашают в Аргентину… Я бы поехал с удовольствием.
– A Россия?
– Вы думаете еще вернуться? – сказал он с горечью. – A я вполне уверен, что простился с нею навсегда.
Я вспомнил, как однажды, на погрузке хлеба, он только что свалил с плеч многопудовый мешок.
– A знаете, ведь мы этими мешками закладываем фундамент будущей России, – сказал я ему.
– Что вы! – возразил он тогда. – Разве вы не видите. Ведь это – лавочка…
Как странно: одно и то же воспринималось им, как «лавочка», a мне казалось высшим героизмом и очищением… И где же истина?
19 декабря. Вчера я пошел в город. Зашел к Вороновым. Они снимают комнату y пожилого турка. Он говорил только по-турецки; но как-то разговаривали и были приятелями.
Турок по-своему защищал интересы капитана. В его отсутствии не пускал никого к его жене.
– Капитан дома – иди мадам, – говорил он, – капитан нет дома – солдат, капитан, полковник – не иди мадам.
Когда я вошел, у Вороновых был в гостях хозяин-турок. Сидели все по-восточному, на корточках. На мангале хозяйка пекла оладьи.
– Вы знаете, сегодня в два часа приезжает генерал Врангель?
Я простился и пошел на пристань.
Около пристани, в районе игрушечной искусственной бухты, было оживление. Все было оцеплено и никого не пускали. Ha самой пристани в две шеренги выстроились негры, составляющие почетный караул. У самого входа виднелась группа русских и французских военных, среди которых я различил генералов Кутепова и Витковского.
Что значит этот почетный караул французских войск. Наше признание? Даже сердце запрыгало от радости. И я пошел возбужденный снова к Вороновым.
Воронова не было, он куда-то ушел. Поговорили о том, о другом. Вдруг вбежал капитан с возбужденными блестящими глазами.
– Я был на параде, – почти закричал он. – Видел Врангеля. Он заявил, что четыре дня тому назад мы признаны, как армия.
Я чуть не бросился целовать его. Сваливалась с души какая то тяжесть. И захотелось поскорее убежать в лагерь, чтобы первому передать эту радостную весть.
24 декабря. Недавно я был в городе. Глядел на выставленный хлеб, восточные пироги, халву и инжир, – и повстречал моего школьного товарища Бориса. Он мало изменился (я его не видел 19 лет); и в потрепанной шинели с погонами подпоручика я узнал знакомое лицо.
– Вот где пришлось увидеться, – сказал он радостно. – Знаешь, Володька, когда я узнал, что ты профессорствуешь, я ничуть не удивился. Но когда узнал, что ты – солдат и еще в Галлиполи, – прямо не хотелось верить…
И стали рассказывать друг другу. Рассказывать о том, что претерпел каждый.
– Выбраться, выбраться скорее отсюда! Надоело… Надоела эта игра в солдатики. Не дают ничего жрать, a говорят о «поднятии достоинства офицера», – сказал он с горечью. – И, наконец, чем я виноват, что питаю теперь вшей? Я никогда не делал революции. Я определенно стремился к личному счастью…
– Ничего не поделаешь, Борис. Все это – общественное бедствие…
– Вот этого-то я и не понимаю, – сказал он.
Мы проходили по берегу пролива.
– Смотри, как красиво это море… Что бы я отдал, чтобы иметь акварель…
Я вспомнил, что в училище он был лучшим учеником по рисованию и кончил институт гражданских инженеров.
– Тебя раздражает, что нет акварели… Я уже три года не занимаюсь математикой. Я понимаю эту тоску. Но терплю ее во имя нашего возрождения…
И вдруг вспомнилось, как после парада по случаю приезда Врангеля кто-то сказал про него:
– Хорошо ему… Мы во вшах, a он в новой чистенькой шинели!
– Много хамства y нас, Боря. Но не там, где ты его видишь. Хамство в том, что y нас все стараются нивелировать по бедности, ничтожеству и убожеству. Хамство в том, что увидя кого-нибудь в лучших условиях, y нас первое движение души – это злоба и зависть… Что даже он, Врангель, не избежал общей участи…
– Имею же я право возмущаться, если какие-нибудь генералы играют в солдатики, чтобы сохранить выпадающую из рук власть?..
– Ты говоришь это о Врангеле?
– Нет, – сказал он смущенно.
– Я ни минуты не сомневаюсь в Главкоме, – отвечал я. – Для меня это символ нашего единения. Я отношусь к нему так же как… к царю, – сказал я неожиданно для самого себя.
– Тогда это другое дело, – произнес Борис.
И мы стали говорить об архитектурных стилях, о развалинах Галлиполи, о старых мечетях, о кусках мрамора, вкрапленных в полуразрушенные стены…
Бесконечные слухи. Переход от надежды к отчаянию и от отчаяния к надежде. Постепенно, день за днем прорываются наружу какие-то новые ощущения и все больше и больше людей находят в себе силы противопоставить что-то бодрое прежнему настроению упадка и разложения. Говорят о параде, которым думает Кутепов удивить иностранцев. И вместо прежней иронии к «игре в солдатики» проявляется к предстоящему параду живой и неподдельный интерес.
26 января 1921 года. Вчера, в день Святой Татьяны, был парад.
К этому параду готовились давно. Предполагалось устроить его на Крещенье. Но открылись хляби небесные, распустилась галлиполийская глина и ни о каком параде нельзя было и думать. Пришлось подождать.
Для всех было ясно, что прежде всего должна была быть политическая демонстрация. Надо было показать, что мы – армия. И все – от командира Корпуса до последнего солдата прониклись сознанием важности этой демонстрации.
Я не был назначен на парад и пошел посмотреть на него в качестве зрителя. Войска еще только собирались. Еще стояли «вольно», но уже было видно с одного взгляда на эти войска, что парад пройдет блестяще. Выделялись знамена, то старые, еще императорских времен, то новые, с георгиевскими и николаевскими лентами.
– Смирно, на караул!
При звуках оркестра проследовали знамена в палатку, где совершалось богослужение. Вот оно кончилось.
Вынесли из палатки греческий митрополичий крест. Несколько икон. Что-то еще, относящееся к священной утвари. Яркие ризы, белые, зеленые, красные. И один, в полном торжественном облачении, греческий митрополит Константин.
Я узнал его лицо, с добрыми, умными и проникающими в душу глазами. Сияя блестящими вышивками своего облачения, с обсыпанной каменьями митрой, он благословлял небольшим хрустальным крестом. Его красную мантию поддерживало духовенство, и темным пятном выделялся митрополичий дьякон, в черном монашеском облачении.
За духовенством несли знамена, a вслед за ними шел генерал Кутепов, в сопровождении французских офицеров, греческого губернатора, двух каких-то турок – одного в красной феске, другого в белой чалме.
Заиграли «Коль славен». Взяли под козырек.
Торжественно-медленно шли знамена. Грудь сжималась от радостного волнения. С замиранием сердца ждали парада.
Вот Командир Корпуса уже обошел фронт и поздоровался с частями. В сопровождении свиты, окруженный почетными гостями, он стоит у пригорка. Раздалась команда – к церемониальному маршу.
Стройно, колоннами, проходили части перед Кутеповым. Целый лес винтовок прошел перед ним. Красиво и ловко салютовали офицеры. Гордо развевались знамена. Выделялись боевые николаевские трубы. И всем стало ясно, что беженцев нет. Есть армия. Есть Россия.
Публика расходилась с парада. Кучка почетных гостей стояла, окруженная праздными зрителями.
Я прошел мимо. И невольно выше подымалась голова, когда проходил мимо иностранных гостей. И казалось, что в глазах их было видно смущение.
2 февраля. Лагерь. Неделю я не прикасался к своим запискам. За эту неделю я стал офицером.
Сперва делу о производстве как-то не везло. Выяснилось, что производство в офицеры за боевые заслуги (а его проводили именно так, в воздаяние памятного боя у Новороссийска) зависит от Кутепова. Считалось, что генерал Кутепов очень скуп на такие производства, и дело стало сомнительным.