Страница 19 из 26
«Неужели конец?» – промелькнуло в голове. Казалось это невероятным. Казалось, что нельзя умереть в такой солнечный день. И вместе с тем было ясно, что выхода нет.
– Конечно, пароходы придут, – сказал я вслух и в это же время подумал: конечно, мы останемся без помощи.
Я посмотрел на лица моих товарищей: они были серьезны и сосредоточенны. Но в них не было следов растерянности и страха. И, смотря на них, сравнивая их с многими, случайно оказавшимися с нами на молу, я подумал: «Вот она, начинается последняя литургия… Двенадцать последних воинов с „Москвы“ достойны участвовать в литургии верных…»
А в это время на внутреннем рейде не осталось ни одного судна и только одна лодка плескалась около маяка: жизнь моря остановилась. Это была жуткая тишина перед грозой: она должна скоро разразиться. Двое солдат прыгнули в лодку.
– Мы доедем до миноносца; мы упросим их вернуться…
Они скрылись из вида. Перед нами было безжизненное море; позади нас каменная стена… Донцы, стоявшие с нами, стали волноваться.
– Нет, тут, братцы, пропадешь… – заговорили они. – Идем, братцы, пока не поздно, к горам… Там, может, прорвемся…
И один за другим они пошли с мола. Кто-то устроил на стене наблюдательный пункт. На пику водрузили флаг и стали махать им: может быть, заметит какой-нибудь пароход.
– Далеко ли лодка от миноносца?
– Далеко, им, должно быть, трудно грести…
С противоположной стороны, в районе Стандарта, раздалась трескотня пулеметов. Невольно посмотрел я в сторону моря. Какой-то унылый вид представляло теперь это море, лишенное жизни. И показалось мне, что на поверхности воды расходятся кружочки, как во время дождя…
«Неужели это пулемет начинает стрелять сюда?» – подумал я. Но мысль свою я похоронил в себе, не желая вносить паники. Но кружки на воде стали ближе. Стало всем ясно, что нас обстреливают пулеметным огнем.
– Что, миноносец заметил нас?
– Он уходит в открытое море…
Это был момент величайшего напряжения нервов, теперь было ясно, что мы погибли. Вероятно, думалось мне, выкинут белый флаг и станут просить о пощаде. Тогда надо идти под прикрытие маяка и отстреливаться до последнего патрона.
Я ощупал кольт и сжал его рукой, как лучшего друга. Недаром я так хотел иметь револьвер. Только благодаря ему я совершенно покоен: через каких-нибудь полчаса, если не убьют, его пуля будет сидеть в моей голове. И вдруг страшно захотелось жить. Солнце было так ярко, море так чисто; воздух такой свежий и бодрящий. На этом одиноком маяке кончится моя жизнь, и никто не узнает этого. Я просто пропаду – и даже доктор Ф., который живет в какой-нибудь версте от этого места, не узнает об этом никогда.
И быстро, как в каком-нибудь калейдоскопе, промелькнули дорогие лица. Как много нитей связывали и связывают меня с жизнью… Но что же себя утешать: жизнь кончается. И на душу сошло что-то торжественное, покойное. «Благодарю Тебя, Боже, что в последнюю минуту ты даешь мне силы… Это не грех покончить с собой в последний момент. Поручик Р. не прав: Ты меня оправдаешь».
– Миноносец идет к нам на всех парах… – закричал наблюдатель.
Поручик Л. вскочил со своего места.
– Слышите?! – закричал он изо всей силы. – Миноносец идет сюда. Если вы теперь опять устроите кабак (он употребил сильное русское выражение), нас опять не возьмут… стройтесь все в две шеренги…
Толпа заволновалась. Наскоро все были построены. Казалось, что теперь, наконец, эти люди почувствовали значение дисциплины. Мы стали спиной к стене, лицом к морю. И наконец, пулеметный огонь захватил нас. Недолет все делается меньше; потом стал перелет – пули свистали над нашими головами, отрывая кусочки камня от стены. Кто-то упал на землю и спрятался за мешком.
– Встань сейчас же! – закричал поручик Л.
Он покорно встал.
Какой-то солдат громко плакал. Какой-то офицер плакал. Кто-то срывал погоны и кокарды.
И в эту минуту с гордостью я посмотрел на наших двенадцать. Мы стояли в две шеренги, грудью вперед, под пулеметным огнем. Сзади нас была стена. Так расстреливали коммунаров на кладбище «Pere Lachaise» в Париже. Мы нашли в себе силы стоять спокойно не только под обстрелом: последние остатки «Москвы» стояли гордые, приставленные к стенке для расстрела. Одна дама истерически зарыдала.
– Миноносец будет сейчас… Он загибает за маяк…
В этот момент «Enseigne Roux» появился из-за маяка и загородил нас своим корпусом. С его борта раздались выстрелы по большевикам.
– Слушайся команды, иди в порядке!.. – закричал поручик Л.
Но только человек десять успело войти как следует. Снова все смешалось; снова повторилась картина недавнего прошлого.
– Негодяи!.. – закричал кто-то…
Я стоял в строю, не имея права прыгать на пароход. Но уже видно было, что всякий порядок нарушен.
– Прыгай… – закричал один из офицеров.
Судно поспешно стало отчаливать. Между мной и им почти сажень расстояния. Я бросил винтовку на миноносец. Она ударилась о борт и упала в море.
– Погиб… – сказал я.
В эту минуту увидел я, как мой товарищ Валя перегнулся через борт и подает мне руку. Я сделал последние усилия и прыгнул, схватившись за его руку. Я был спасен.
Мы сидели теперь на палубе и уже не обращали внимания на пулеметный огонь; на борту корабля умереть было уже не страшно. Должно быть, пулеметный огонь был большой. Французские матросы то и дело кланялись от пролетающих пуль. Из пушек дали еще пару выстрелов. Люди, оставшиеся на молу, ломали руки и кричали в истерике. «Enseigne Roux» быстро помчался к внешнему рейду. На рейде стоял громадный, шеститрубный бронированный крейсер «Waldeck Rousseau». Мы были взяты на его борт. Вся палуба на «Waldeck Rousseau» была уже занята нашими солдатами и офицерами. Я подошел к перилам палубы и посмотрел в последний раз на живописные горы Новороссийска.
В городе была слышна пулеметная и артиллерийская стрельба. Море было зеркально покойно. Солнце улыбалось сквозь тонкую пелену облачков. «Кубанский период» нашего похода кончился. И в последний момент дано мне было счастье приобщиться к литургии верных. Сплотимся же теснее во имя нашей идеи! Найдем в себе силы поднять во имя ее всю тяжесть жизни!
«Галлиполи»
10 декабря 1920 г. Галлиполи. Казармы. Турецкая фелюга остановилась у пристани. Как игрушечный, выглядел маленький четырехугольный бассейн, закрытый со всех сторон одноэтажными, почти разрушенными зданиями. Только с одной стороны стояли двухэтажные дома турецкого типа, и шумная толпа народа сновала по этой улице взад и вперед, наполняла кофейни, заходила в лавки с выставленными на показ инжиром и халвою, и уходила куда то за невысокий стройный минарет.
Мы выгрузили наши вещи около какого-то амбара. Все ушли осматривать место нашего нового расположения. Я остался на охране нашего имущества. Чуть-чуть накрапывал дождь. Было холодно и сыро. Проходили мимо грязные и усталые русские солдаты; сновали негры, комично одетые в форму цветной французской армии; щеголяли греки, турки, оглашая воздух гортанным говором; и с достоинством проходили французы, одетые с иголочки, выбритые, в элегантных перчатках и начищенных ботинках. И казалось, что никому до нас не было дела.
Я стоял со своей винтовкой, иногда шагая взад и вперед по небольшому пространству у стены. Сколько раз приходилось это делать! Но никогда не думалось мне, что придется стоять где-то на греческой земле, на берегу Дарданелл – и родная наша земля, и родное море – будут для меня закрыты.
– Инжир, инжир… – кричал какой то продавец.
Хотелось есть. Инжир, какое-то восточное пирожное – казались такими вкусными. Но у меня было только двести тысяч рублей и ни одного пиастра: я не мог купить даже коробки спичек.
Только когда стало совсем темно, пришла смена и меня повели по узким кривым улицам. Мостовая шла буграми и ноги часто попадали в какие-то ямы. Повернули за какое-то разрушенное строение и подошли к развалинам мечети. За небольшой каменной оградой горел костер и кипел чайник. Недалеко была раскинута палатка, одной стороною опирающаяся в могилу какого-то мусульманина. И наши офицеры и солдаты сновали в маленьком пространстве ограды, устраиваясь уютней на новом месте.