Эллиниум: Пробуждение

1

Пескарь любил смотреть на солнце. Конечно, смотреть прямо на него можно было только на закате и на рассвете, или когда оно скрывалось за мутной завесой облаков. Когда солнце было в полной силе, заливая горы и долину своей жгучей яростью, даже поднять глаза вверх было больно.

Жрец Солодан говорил, что солнце – это сам бог Пробудившийся, из милости являющий свою необузданную суть собственным творениям. Но Пескарю больше было по душе объяснение Хромого. Хромой как-то раз сказал мальчику шепотом:

– Солнце – это не сам Пробудившийся, Пескарик. Это зеница его ока. Небо – это глаз, а солнце – огненный зрак. Это он наблюдает за нами, примерно как ты, когда рассматриваешь муравья на ладони.

– А земля – это ладонь Пробудившегося? – восхищенно спросил Пескарик, которому было тогда всего восемь или десять вёсен.

– Я не знаю, – немного смешался Хромой. – Видишь ли, нам, муравьям, этого никак не познать. А вообще, может быть! Земля – ладонь Пробудившегося… мне нравится!

Но Пескарь подумал – и с того самого дня эта мысль не оставляла его – что если перебраться через горный хребет и взглянуть вниз, то, может быть, увидишь гигантскую руку, держашую всю землю, а далеко внизу – ноги бога…

С тех пор прошло семь или восемь вёсен, многое в жизни Пескаря изменилось, но каждый вечер и каждое утро он старался не пропустить те моменты, когда можно было взглянуть в глаз бога и попытаться прочесть его мысли и чувства. Что думает он сегодня, глядя на людей, зверей и деревья, и всё остальное, что создал? Порадовали они его или опечалили? И что он думает о самом Пескаре? Не сердится ли на такую наглость – на попытку прочесть его мысли, прознать его божественный промысел?

«Не может быть, – думал Пескарь. – Наоборот, ему должно нравиться то, что я пытаюсь разобраться. Иначе он просто отнял бы у меня возможность думать. Или никогда не давал бы ее мне».

Этим вечером Пескарь, у которого выдалась свободная минутка, решил быстро взобраться на Холм, пока зрачок Пробудившегося не закатился за горный хребет и глаз его не затмился ночной пеленой. Он побежал по тропинке, потом свернул напрямик, уверенно подпрыгнул и зацепился пальцами за знакомый изгиб камня. Подтянулся на руках, помогая себе ногами, и взобрался на скальный уступ, умудрившись совсем не ободрать колени или локти. Здесь тропинка продолжалась. И хоть Пескарь знал, что выгадал достаточно времени, чтобы вовремя оказаться на вершине, он припустил вверх по тропинке с удвоенной скоростью, с удовольствием ощущая, что даже не думает задыхаться от быстрого бега.

Налетев, словно вихрь, на стадо Кропаря, он спугнул нескольких коз. Те с диким криком ломанулись в стороны, и Пескарь улыбнулся, слыша, как догоняет его спину растерянная ругань пастуха.

Еще несколько поворотов тропинки, и Пескарь обнаружил себя на самой вершине Холма. Нижняя кромка солнца приблизилась к краю хребта, но Пескарь ясно видел узкий промежуток неба между ними. Успел.

– Доброй ночи, бог! – прошептал Пескарь и почувствовал, что слова прозвучали неверно, прерывисто – он все же запыхался, взбираясь на Холм. – Пусть тебе приснится что-нибудь приятное. И не проспи, завтра у меня важный день, – решился Пескарь на маленькую наглость.

Тут он почувствовал, что что-то изменилось в зраке Пробудившегося. Как будто тот хотел ему… ответить? Пескарь не посмел поверить себе, но все же надеялся, что так оно и было. «Не просплю, не бойся», – подмигнул ему бог-затейник. Что бы там ни говорил жрец Солодан, Пескарь не мог поверить в то, что бог, ставший за последние вёсны таким родным, таким близким знакомым, бог-наперсник его шалостей и тайных дум, мог быть таким страшным и гневным, как любил описывать жрец.

«Каждую триста девяносто девятую весну Пробудившийся посылает на землю великую кару! – вещал жрец, взмахивая посохом, отчего высохшие косточки и ракушки в его ожерелье начинали грозно постукивать. – Реки выходят из берегов, горы рушатся на головы грешников, земля разверзается у них под ногами! Бойтесь прогневить бога, давшего вам жизнь…» И все в таком духе.

Конечно, слипшиеся и смотавшиеся седые космы, закрывавшие лицо жреца целиком, когда дул ветер, выглядели очень значительно. Стоило взглянуть на него один раз, и тут же становилось понятно: этот человек знается с богами. Но ведь то, что боги говорят с ним, не значит, что он передает их речи слово в слово. Может быть, боги просто говорят ему: не шалите, а то худо будет. А он превращает эти вполне отеческие наставления в свои грозные пророчества.

Край солнца коснулся горной гряды, и Пескарь тут же развернулся, чтобы неспешно зашагать вниз с Холма. В его взаимоотношениях с Пробудившимся было немало простеньких правил. Одно из них заключалось в том, что, если зрак бога начал скрываться за горами, – тому уже не до людей и их маленьких суетливых дел. Око начинает закрываться, и незачем больше дергать Пробудившегося по пустякам.

Правда, Пескарь нашел в им же самим установленном правиле лазейку: если стоять на вершине Холма, а не внизу в долине, закат начинается немного позже. Поэтому иногда – как получилось и сегодня – можно обмануть вселенские нормы, если быстро взобраться наверх.

Путь в долину лежал через древний храм. Это место с детства вызывало у Пескаря благоговейный трепет, особенно по ночам, когда здесь проходили бдения – чаще всего с просьбой богам ниспослать дождь или вообще богатый урожай. А когда дул ветер, проносясь между колоннами, он иногда издавал тревожащий вой.

Храм был возведен давным-давно; как говорил Солодан, тысячу вёсен назад. Пескарь с трудом мог представить себе, сколько это – тысяча вёсен. Но понятно было, что очень давно.

В храме было три колонны, на двух из них лежала каменная перекладина – на вид такая тяжеленная, что Пескарь замирал от восхищения, представляя, какими силачами должны были быть предки, чтобы поднять эту громадину на высоту в полтора человеческих роста. Возможно, это сделал сам Геллак – величайший герой древности, в перерывах между строительством храмов пробавлявшийся уничтожением хтонических чудовищ и разбойников, которые грабили путников и торговцев.

Другая перекладина висела наискось, одним концом цепляясь за верх второй колонны, а другим упираясь в землю у подножия третьей. А четвертая колонна лежала на земле.

Когда Пескарь был маленьким, ему казалось, что так и задумывалось с самого начала: одни божественные ворота храма построили полуразрушенными, а вторые – целыми. Это как будто бы лестница, по которой люди могут подниматься к богам.

Но однажды отец обмолвился: «Это было давно, еще до того, как рухнула колонна в храме». Оказалось, это случилось уже при жизни отца, раньше же оба проема ворот стояли прямо.

А пару вёсен назад Пескарь обратил внимание на то, что куча камней, лежащих поблизости от полурухнувших ворот, вполне могла быть колоннами и перекладиной. Значит, когда-то колонн было пять, и они составляли четыре проема?

Для Пескаря это было ужасающим открытием. Значит, храм разрушается! А ведь он казался мальчику самым надежным, самым незыблемым, что есть на земле. Отец в тот день был, как всегда, занят чем-то важным и отмахнулся от Пескаря с его «почему». «Спроси жреца!» – бросил он.

Солодан напустил на себя еще более таинственный и грозный вид, чем обычно.

– Твой вопрос о разрушении храма – это вопрос о вине и искуплении! Грехи человеческие пред богами множатся, и греховное давление набирает силу! Сколько бы коз ни принесли люди в жертву, этого не достанет для искупления. Столько, сколько устоят колонны в храме богов – столько достанет у них терпения сносить те поношения, что творят им люди. Когда же последние ворота в храме рухнут под тяжестью обид, нанесенных людьми богам, тогда пробьет последний час. Трехсотдевяностодевятивёсенный цикл завершится, Пробудившийся истребит свои творения, чтобы заселить землю новыми, более достойными!

– Тогда, может быть… отремонтировать храм? – спросил Пескарь. – Чтобы продлить терпение богов?