Страница 41 из 62
Но чаще всего ты погружаешься в воспоминания, смотришь хреновое кино про самого себя. Память у меня отличная, так что этих гребаных фильмов целая коллекция, большую часть из которых я бы при первой возможности сжег.
Первые несколько месяцев перед глазами постоянно всплывала нормальная жизнь, просто какие-то яркие моменты из далекого прошлого, или даже целые истории, но постепенно их почти полностью вытеснили кровь, грязь и смерть.
Меня вдруг кольнуло осознание того, что родителей я вспомнил прошлой ночью первый раз за год, наверное, если не больше. И в тот момент воображение уже не было в состоянии нарисовать их лица.
Предыдущая жизнь стала казаться такой далекой, как будто я наблюдал за ней через мутное стекло, как будто все это происходило с кем-то другим.
Выживание неуклонно требовало поступательного некроза личности. И до какого-то времени платить такую цену становилось все сложнее. Уверен, что я бы быстро сдался, если бы не Смоукер. Он казался абсолютно непрошибаемым, даже в тех ситуациях, когда про свою человеческую природу необходимо было забыть, Смоукеру без видимого труда давались тяжелые решения, не разрывая его при этом по частям. Это придавало мне сил.
Впрочем, после встречи с Алисой я осознал, что с ним творился такой же, если не больший пиздец. Он не сломался, конечно, иначе я бы понял, но был на грани и схватился за соломинку. Последний шанс хоть на какую-то долю остаться человеком. Он все еще боялся переступить ту черту, которую, по моему мнению, мы пересекли уже черт-те когда.
Урывками часа по два, между которыми приходилось спускаться вниз и заниматься физкультурой, чтобы хоть немного согреться, я проспал до следующего утра.
Машинально подведя механизм на наручных часах, я отметил про себя, что уже два часа как пошли последние сутки до предполагаемой встречи. Жду как жена с войны, блин. Хотя, если без шуток, только сутки одиночества, а я уже стал гораздо дерганнее. После любого скрипа раскачиваемых ветром высоченных сосен взводил затвор «Сайги» и долго вглядывался в промежутки между деревьями, каждые полчаса взбирался на ясень, осматривая развязку и подходы к лесополосе.
Время встречи прошло, а рядом со схроном так никто и не появился. Уже почти стемнело, и с дерева были видны лишь очертания развязки, ограждения, опоры освещения, указатели на эстакаде на фоне темнеющего неба. Я понимал, что уже не увидел бы никакого движения в такой темноте, но продолжал до рези в глазах вглядываться.
В голове крутилось много вопросов и вариантов произошедшего, и хотя все они были одинаково вероятны с моей колокольни при полном отсутствии информации, расшатанные нервы требовали искать везде врагов. Даже в человеке, которому я безоговорочно доверял свою жизнь последние годы.
Наш разговор в гостинице где-то на эмоциональном уровне зацепил меня, разозлило то, что он принял решение в одиночку, будто заранее был уверен в моем ответе. Самое обидное, что он был прав, и это злило еще больше. В том, чем нам пришлось стать, не было места долгу, чести и сочувствию, не было места морали и принципам.
А теперь он собирался отказаться быть машиной для выживания, переодеться в белое и нести добро и вечные ценности, словно нашел некий рецепт, выход из ада, которым не собирался делиться.
«Если так, святоша херов, в этот раз я за тобой не пойду», – прошептал я, не отрываясь от бинокля.
Я не верил в выход, меня перестали пугать жертвы, которые пришлось и еще придется принести, точка невозврата давно пройдена, а попытка разворота равносильна смерти. Сколько бы я ни сомневался, сколько бы ни пытался представить иной путь, я видел только свою гибель.
Последняя группа, частью которой весной второго года по воле судьбы мы стали, состояла вместе с нами из девяти человек. До сих пор не понимаю, как им удалось протянуть так долго, и какого хрена дернуло подобрать на дороге двух вооруженных незнакомцев в камуфляже. К тому моменту это уже был даже не риск, скорее форменный суицид.
Эти семеро вынуждены были сняться с обжитого места и уехать из города. Запасы подходили к концу, если зимой, несмотря на морозы, была возможность отходить далеко от постоянного лагеря в поисках чего-то ценного или для бартера с другими группами, то уже начиная с весны окрестности наводняла дохлятина, которая не то что не давала отойти на достаточное расстояние, но и в принципе выйти из здания, иногда заставляя по несколько дней разговаривать исключительно шепотом, а передвигаться – крадучись.
Ехать, в общем, было куда, дачные поселки, фермы, разномастные склады, даже заводы, лотерея только в том, чтобы не попасть в уже занятое кем-то место, либо суметь при необходимости отбить жилище у нынешних обитателей или зомбаков. А главное – нужно быть готовым полностью перейти на самообеспечение.
В городе, несмотря на все его опасности, постоянно существовала некая экосистема, остатки социума, державшиеся вместе на простых вещах типа торговли. Общество не могло прекратить существование в одночасье, оно просто медленно скатывалось все ниже по цивилизационной лестнице, постепенно отмирая по краям своей территории.
Снаружи рассчитывать можно было только на себя и собственные ресурсы. Хотя, даже при этом, будь я на месте Апостола, не стал бы так рисковать. Этим позывным мы со Смоукером за глаза окрестили Петра, мужчину за рулем микроавтобуса, подобравшего нас, не столько из-за имени, конечно, сколько из-за какой-то почти отеческой опеки над всеми в группе. Я его титаническому терпению мог только позавидовать. Он готов был выслушать каждого, подбодрить, обнадежить, чуть ли не сопли утереть.
Петр представился и представил остальных. Дверь нам открыла и впустила в машину Юн, китаянка. Как и у многих азиатов, определить ее возраст точнее, чем средний, возможным не представлялось. Она тоже к пополнению в рядах отнеслась вполне спокойно, во всяком случае, так показалось. У остальных же на лицах читался целый спектр негативных эмоций от страха и недоверия до агрессии и неприязни.
Девушку на переднем сидении, единственную, у кого в тот момент было оружие в руках – охотничья двустволка, звали Карина. Видимо, сознавая себя главной хранительницей спокойствия, но не желая, с одной стороны, явно проявлять агрессию и открыто брать нас на прицел, а с другой из-за размеров двустволки не имея возможности сделать это по-тихому, компенсировала положение злобным внимательным зырканием и старательным сидением вполоборота к нам.
В кузове, помимо Юн, находилась Анна, женщина лет сорока, с двумя детьми, мальчиком Витей и девочкой Мариной.
Несмотря на то, что в машине было достаточно свободных кресел, они сидели втроем на двух, причем Анна сидела ближе всех к проходу, как бы создавая барьер между нами и детьми, с вызовом смотрела то на меня, то на Смоукера.
В самой глубине кузова, на наваленных тюках и сумках полулежа расположился отец Карины, Бакир, который при нашем появлении приподнялся, с некоторой долей презрения окинул взглядом, после чего вернулся в исходное положение. Ненадолго, впрочем, будучи явно пенсионного возраста и олицетворяя собой всю мудрость группы, устроил нам нечто среднее между допросом и собеседованием.
Смоукер не горел желанием общаться и по большей части молчал, уставившись в проплывающее за окном поле, сухо отвечая только на те вопросы, которые задавались непосредственно ему. Я же в свою очередь решил использовать редкую возможность получить информацию со стороны, поэтому охотно поддерживал диалог.
В первую очередь, нас, естественно, спросили, есть ли у нас нормальные человеческие имена, на что мы ответственно заявили, что есть.
Нас вполне ожидаемо приняли за дезертиров, что в целом было недалеко от истины, я даже не стал пытаться Бакира разубедить, рассказав про нападение на охранявшийся нашим подразделением склад более-менее подробно, упустив лишь несколько нелицеприятных деталей.
Старик, в свою очередь, поведал о том, что их группа уже два дня в дороге, и что изначально они рассчитывали доехать до его загородного дома километрах в двадцати на юг от черты города и обосноваться там. Проблема состояла в том, что единственный мост через реку, закрытый на ремонт в прошлом году, так и не доделали, проехать по объездной тоже не получилось, весной шли такие дожди, что грунтовку размыло напрочь, машина чуть не села на брюхо. Затею пришлось оставить.