Минус тридцать

– Вот, в правлении совхоза выдали, – сказал он, бросая морковь в раковину. – У них там целая куча этого добра, – добавил он под громкий хохот одних и недоуменные взгляды других.

Уже смеркалось, когда сели за общий стол, составленный из дощатых столов из комнат и протянувшийся через всю кухню. От тарелок со щедро наложенной рассыпчатой картошкой поднимался пар, разнося по кухне запах укропа, хрустела на крепких зубах морковь, изо ртов, быстро исчезая, свисали веточки петрушки. Курицу уступили женщинам, мужчины довольствовались консервами из минтая и кильки, компенсируя это портвейном.

От еды, портвейна, раскалившейся печки лица раскраснелись, глаза заблестели. Забылись мелкие неприятности прошедшего дня, жизнь показалась прекрасной и удивительной, девушки красивыми, а собеседники интересными и внимательными. Все в первый и, быть может, в последний раз почувствовали себя единым коллективом, которому надо как-то прожить эти тридцать дней в непривычной обстановке, малознакомом окружении, в грязи в поле и дома, без привычных благ цивилизации и любимого досуга.

Насытившись, все отодвинулись от стола, привалившись к ближайшей стене, густо поплыл табачный дым, в ожидании чая все громко переговаривались через стол, готовые смеяться любой шутке.

– Давайте во что-нибудь поиграем, – пытаясь перекричать всех, предложил парень, тот, что с красотой римского патриция, – например, в жмурки.

– Это, интересно, как? – спросила Алла, чуть склонив голову к плечу и слегка проведя кончиком языка по губам.

– Очень просто! – парень встрепенулся. – Все идем в комнату, завязываем кому-нибудь, например, мне, глаза. Я вас пробую поймать, вы от меня убегаете, но только в пределах комнаты.

– И это все? – спросила Алла с интонацией Багиры.

– Нет, самое интересное потом! – парень уже не сидел, а стоял, пританцовывая на месте. – Если я кого-нибудь поймаю, то я должен на ощупь определить – кого.

– Чтобы не ошибиться, тебе сначала надо перещупать всех без повязки, а до этого, как мне кажется, далековато, – срезала его Алла, еще и припечатала: – Жмурик, – его так потом все стали называть.

Подоспел чай, который Механик заварил, не скупясь высыпав пачку индийского чая. По кругу пошла банка с вареньем.

Сергей принес гитару и они с Манецким, вспоминая студенческие годы и такие же поездки на картошку или в стройотряды, спели несколько песен тех лет. «Москву златоглавую» и «Госпожу Удачу» пели уже все вместе, нескладно, путая иногда слова и не особо прислушиваясь к аккомпанементу, но от души, с вскриками и всхлипами и очень довольные тем, что нашлась еще одна ниточка – любимые песни, связавшая их всех.

– А слабо сбацать о конусе? – подначил Манецкого Сергей. – Только струны не порви, – добавил он, когда Манецкий после некоторого раздумья потянулся за гитарой.

Манецкий встал, повернулся зачем-то спиной к собравшимся, напрягся и, резко ударяя по струнам и отчаянно хрипя, прокричал:

– Почему конус? – поинтересовалась Марина, когда все отсмеялись.

– Вот народ! – воскликнул Сергей. – Что нехороший человек – редиска, никого не удивляет, а что начальника в запале и, обращаю ваше внимание, за дело конусом обозвали – удивляет. Как же его обзывать, если это наши студенты-математики сочинили, они так видят нехорошего человека. И вообще, вместо слова «начальник» в оригинале было «Борецкий». Он тогда на картошке начальником над студентами был. Но я Виталика не осуждаю, на подрыв авторитета факультетского начальства мы не пойдем. Кстати, – хлопнул он себя по лбу, – мы забыли о «Машке»!

– «Машку» мы не вытянем, – остудил его пыл Манецкий, – для нее нужны задорные девичьи голоса.

– Я знаю слова, – захлопала в ладоши Вика, – и задор гарантирую.

– И я знаю, – неожиданно произнесла Алла.

– Откуда? – удивился Манецкий.

– Слышала один раз, незабываемые впечатления. Представляете, славная тридцатилетняя годовщина разгрома немецко-фашистских полчищ под Москвой, студенческий военно-патриотический слет на месте боев, начало декабря, большая заснеженная поляна в лесу в окружении наскоро поставленных палаток, группа почетных гостей из институтского руководства помоложе и представителей райкома. Выходят по очереди агитбригады с разных факультетов, такие аккуратные юноши чуть ли не в галстуках и девушки чуть ли не в юбках и выдают идейные выдержанные художественно-патриотические композиции из песен советских композиторов и стихов поэтов-фронтовиков, временами скатываясь прямо-таки к пионерским монтажам. Руководство и райкомовцы довольно кивают головами. Тут выкликают наш факультет, ну, этот, наш, нынешний, я-то другой заканчивала, раз выкликают, второй, оглядываться начинают, и тут появляется группа парней в потертых до бахромы джинсах и не первой свежести свитерах, явно поддатых, и ничтоже сумняшеся выдает эту самую «Машку» при нарастающем хохоте студентов и полном ступоре президиума.

– Да мы думали, что на туристический слет идем! – не выдержал Сергей.

– Не вижу повода для веселья, – с показной серьезностью громко добавил Манецкий, – строгач с занесением за срыв общественно-политического мероприятия только перед окончанием института сняли.

– Хорошо еще, что перед выступлением согреться успели, – поддержал его Сергей, – квалифицировали как мелкое хулиганство, а не политическую акцию.

– «Машку»! «Машку» хотим! – закричали окружающие, заинтригованные долгим вступлением.

– Будет вам сейчас «Машка», – сказал Манецкий и рявкнул вместе с Сергеем.

(Для тех, кто забыл слова «Машки», а также для последующих поколений, чтобы знали, привожу один из вариантов продолжения:

Потом пел один Сергей, его сменил Механик, педантично подражавший интонациям Высоцкого, потом опять все вместе – вечную песнь о Стеньке Разине. И тут, в момент апофеоза, отворилась дверь, и в проеме на фоне кромешной осенней тьмы появилась кудреватая голова Штыря.