Минус тридцать

– Что ты со мной делаешь… – хрипло пробормотал Виталий, когда ее губы нежно обволокли головку.

«Надо же, сама…» – легкое удивление промелькнуло к голове и тут же растаяло в наслаждении.

– Сладкоежка, – раздался смешок, – тебе дай волю – обо всем забудешь.

– О тебе забудешь!

– Я хочу тебя.

– Не могу предложить ничего лучше стола.

– Старый развратник! Так-то ты аспиранток портишь. Меня предупреждали!

– А ты и рада слушать.

Они уже стояли, обнявшись, возле небольшого «чайного» стола у стены. Манецкий выскользнул из объятий, набросил на столик пару простынь и, приподняв Аллу, подсадил ее на край стола. Алла порывисто поцеловала его и откинулась на спину, закинув ноги на плечи Виталию.

Время остановилось.

Глава 6

– Ты куда вчера исчез? – спросил Сергей у Манецкого во время общего перекура после обеда.

– Баню додраивал – интеллигентность требует, – ответил Манецкий, – потом ключи председателю относил. У него эта баня, похоже, любимое дитя.

– Еще-то даст?

– Почему нет?

– Хорошо бы, а то наши девушки не в восторге от общественной.

– В нашей им понравилось бы еще меньше.

– Вероятно.

Лишь вечером Манецкому удалось отозвать Аллу в сторону.

– Ну что, идем.

– Куда, ненасытный ты мой?

– Есть здесь одно симпатичное местечко, не вчерашняя баня, конечно, но если ты не имеешь ничего против сена…

– Я не имею ничего против тебя. Побереги силы. Завтра. Завтра, дорогой.

После первых, буйных, насыщенных событиями дней наступило относительное затишье. Все более или менее свыклись с окружающей обстановкой, приноровились к отсутствию элементарных удобств, приучились есть не глядя, чтобы не расстраиваться, в тарелку и на серо-красные руки с траурными дужками ногтей, привыкли ходить каждый день в сапогах, не стирая ног, перестали болезненно реагировать на пятна грязи на рабочей одежде и не обращали внимание на вызывающий мурашки холодок от непросохших ватников, курток, штанов, вязаных шапочек и носков.

Вечером, после возвращения с работы и легкого ужина в столовой, люди молча переодевались, развешивали верхнюю одежду в сушилке, умывались, расчесывали свалявшиеся под шапочками волосы и угрюмо расползались по своим комнатам, заваливались на кровати, читая по кругу немногочисленные имеющиеся в отряде книги и лениво перебрасываясь пустыми фразами. Не было даже той здоровой физической усталости, когда возможность скинуть сапоги и растянуться на кровати воспринимается как данная свыше милость, когда просто лежишь, закинув руки за голову, и, ни о чем не думая, смотришь в потолок, с истомой ощущая, как расслабляются натруженные за день мышцы. Была лишь душевная усталость от бесполезного топтания на поле и бесконечно долгого, как казалось, ожидания окончания еще одного рабочего дня.

Лишь часам к девяти люди понемногу стряхивали апатию, начиналось шатание из комнаты в комнату, на кухне пыхтел чайник, из комнаты Почивалина доносилось характерное бульканье и, постепенно нарастая, разгорался спор; в пустой комнате, оставшейся после отъезда Штыря, налаживали музыку, и вскоре под предводительством Жмурика и Като там начинались танцы при скудном освещении затуманенной луны за окном и сигнальной лампочки магнитофона. Вика, Марина и Анисочкин после первого же вечера танцев резко к ним охладели и предпочитали сидеть в комнате девушек, за чашкой чая, с печеньем и конфитюром, который исправно закупал Анисочкин. Все чаще к ним присоединялся Сергей, перебиравший струны гитары под неспешный мягкий разговор или певший негромкие лирические песни.

Алла с Манецким в этих посиделках не участвовали. Они исчезали из барака гораздо раньше, вскоре после ужина. Они нарочито медленно переодевались, мылись и, дождавшись, пока все разойдутся по комнатам, выскальзывали из дома, сначала Манецкий, а за ним, минут через десять, Алла. Все это, конечно, было шито белыми нитками, но для подавляющего большинства их ежевечернее отсутствие прошло незамеченным и не породило ненужных обоим сплетен. Их сожители по комнатам, к счастью, не обладали столь распространенным стремлением сопоставлять факты и докапываться до истины, умели подавлять в зародыше нечистые мысли о своем ближнем и уж, в крайнем случае, никогда не высказывать их вслух. Остальная же часть отряда приписывала любовников к компании «чаевников» и была даже рады их отсутствию на танцах и за столом, учитывая известное высокомерие Аллы и ехидный характер Манецкого.

Метрах в трехстах от их барака стоял бревенчатый дом неизвестного назначения. С одной стороны крыша выдавалась далеко за стену, образуя козырек, защищавший их от дождя. Сбоку к дому прилепилась клетушка, вдоль стены дома, упираясь в клетушку, стояла широкая, на совесть сработанная скамья. Было сухо и тихо. Эта сторона дома выходила к лесу, закрывавшему далекую автостраду, деревня оставалась за спиной. Никакого света, никаких звуков, напоминающих о присутствии человека. Создавалось ощущение полной отрешенности от внешнего мира, иногда им казалось, что они единственные – первые или последние – люди на всей планете.

Это были их самые хорошие минуты. Смолкал разговор. Алла прижималась к Манецкому, уткнувшись лицом ему в грудь, а тот крепко обнимал ее за плечи и нежно поглаживал узкую полоску кожи с основаниями волос между шарфиком и шапочкой. Они закрывали глаза в сладостном томлении, уносясь, как во сне, в какие-то сказочные миры. Что-то чистое и светлое, как в далекие юношеские годы, входило им в душу, и они удивлялись себе и радовались, что, несмотря на возраст, пережитые разочарования и житейские неурядицы, они сохранили способность к таким чувствам.

Часто именно после таких минут следовал неистовый взрыв страсти. Они падали из заоблачной выси в пропасть желания, чтобы затем вновь взмыть на вершину экстаза и устало вернуться на землю. Алла начинала перебирать волосы Манецкого, затем, подняв голову, впивалась долгим поцелуем в губы, у нее нервно подрагивали и напряженно сжимались пальцы, беспорядочно метался кончик языка, трепетали тонкие ноздри. В перерывах между поцелуями она что-то торопливо шептала в ухо Манецкому, и вот уже они, слившись воедино, качаясь, как пьяные, из стороны в сторону, шли к риге, находившейся здесь же неподалеку, за дорогой. Они были там раза три, но однажды Алла выдохнула: «Хочу здесь. Сейчас. Люблю тебя».

Трудно представить более неблагоприятные для интимной жизни условия, чем этот закуток, открытый с двух сторон промозглой сырости подмосковной сентябрьской ночи. Но Алла с Манецким идеально подходили друг другу и физически, и по темпераменту, а необычность обстановки, своеобразие поз и ощущений еще больше усиливали удовольствие. После они долго сидели молча. У Манецкого бешено колотилось сердце и устало ныли мышцы. Алла находилась в полудреме, иногда вздрагивая всем телом.

Так перебивали они течение жизни и когда приходили в себя, то на время забывали, где находятся, на каком свете, в какой стране, на душе было легко и светло, вспоминалось только хорошее и веселое и они спешили поделиться друг с другом этим хорошим и веселым.

Манецкий рассказывал о своих многочисленных путешествиях по стране – где он только не побывал со студенческими и якобы студенческими строительными отрядами: и в Казахстане, и на Сахалине, и в Нарьян-Маре, да еще по молодости на революционные праздники весной и осенью ходил на байдарках, благо даже окрест Москвы есть столько прекрасных речушек – и Мста, и Тверца, те же Осетр и Щедринка по ранней весне.

Алла любила вспоминать школьные годы и первые два курса в институте, мелькали подруги, колоритные учителя и друзья родителей, носились обрывки рассказов бабушек и дедушек, которые никак не хотели совпадать или хотя бы пристыковаться к виденному в кино и читаемому в книгах, ярко вспыхивали и быстро изгорали влюбленности, тайком опасливо надкусывались запретные плоды. Потом ее собственная жизнь, казалось, остановилась и проявлялась лишь в увиденных спектаклях и прочитанных книгах.