Я — Илайджа Траш

Я засунул голову между его коленями и так отчаянно вскрикнул, что он начал слабеть и велел кучеру чуть притормозить.

— Как подумаю, какой чепухи ты нагородил этому бедному мальчику! — посетовал он и, отпихнув меня, начал гладить своего правнука по волосам. — Что́ подумает паренек после рассказов о том, как крылатая тварь лакомилась твоей сырой плотью!… Я вижу, ничего не остается, кроме как развернуться и поехать в «нумера», чтобы доказать хотя бы мальчику, что такого животного, которое ты себе вообразил, нет и никогда не было…

— О, благодарю вас, Илайджа, — сказал я, попытавшись схватить его за руку.

— Ты видишь, ну разумеется, видишь, что твое обаяние вынуждает меня поступать вопреки здравому смыслу, — проворчал он. — Промедление может стоить нам очень дорого — нас упекут за решетку на всю оставшуюся жизнь… Ничего не бойся, — успокоил он правнука, который вопрошающе посмотрел в лицо Илайдже. — Ничто не может нам навредить. Судьба — на нашей стороне…

Отдав кучеру подробные распоряжения, куда ехать, он продолжил:

— Знаешь ли ты, Альберт, что ради нашего сегодняшнего побега я заложил всю свою собственность — серебро, фарфор, старинные картины, кольца. И вот, когда свобода уже близка, мы возвращаемся в город из-за твоего каприза: чтобы доказать, что твой любовник — орел! Господи, мы все держим курс на психбольницу. Пеггс, ты разбил мне сердце… Тебе еще долго жить, прошу, научись когда-нибудь благодарности, если сможешь…

Экипаж остановился.

— Это здесь, Альберт Пеггс? — рявкнул он на меня, и я кивнул. — Очень хорошо, теперь все выходим, пожалуйста, и пойдем снимать позолоту с имбирного пряника… Мне хочется шлепать тебя, пока ты не заснешь…

Лифт в этот час не работал, — с наступлением темноты жильцам и впрямь запрещалось входить в здание, как я уже указывал раньше, — и нам пришлось пройти четыре лестничных марша. Ах, как дрожали в темноте мои пальцы, перебирая ключи! Я открыл первую дверь (мальчик и Мим следовали за мной по пятам), затем вторую — побольше, и наконец мы остановились перед фиолетовой дверкой, усеянной серебряными звездами. Я мог бы поклясться, что услышал шум его крыльев.

— Ты не спишь, милый? — проговорил я в древесные щели.

— Ну и фантазер, — пробормотал Мим. — Это уму непостижимо.

— Ответь мне, ведь ты знаешь, что я принадлежу тебе, — продолжил я и тихо всхлипнул. — Он ушел, Мим, ушел навсегда. Вы с Миллисент отняли у меня единственную радость.

— Во имя всего святого, к кому ты обращаешься сквозь эту щелочку? Нам нельзя терять ни минуты! Полиция — практически у ворот, ей приказано стрелять в нас без предупреждения, а ты тут грезишь и порешь чушь. Я не допущу этого, черт бы побрал твою душу! — Резко навалившись на дверь (что свидетельствовало о недюжинной силе), он выломал ее, и мы столкнулись… с пустотой.

— Здесь нет даже насеста, на котором могла бы сидеть твоя крылатая тварь, — и, обозрев пол, он продолжил: — Ни кучки помета и ни единого перышка — ты сумасшедший!

Но не успел он вымолвить это слово, как все мы одновременно заметили письмо, лежавшее на полу. Мим подобрал его.

— Я вскрою послание? — спросил он. — Наверняка, от нее, ведь она — величайшая анонимщица, когда-либо водившая пером по бумаге. Тем не менее, возможно, это станет для тебя, Альберт, неприятным сюрпризом…

Я был так потрясен утратой и пропажей своего Aquila chrysaëtos, известного hoi polloi, как сказала бы Миллисент, под именем Золотого Орла, что не мог даже дышать. Но, как это ни странно, зная о том, что он исчез, я не почувствовал приближения своего обычного припадка. Я был спокоен, хладнокровен и собран, но в мои жилы как бы проникла настоящая смерть. Теперь, когда он исчез, не было смысла жить дальше, и, словно для того, чтобы доказать наконец Миму, что он задел меня за живое, я снял драгоценности, покрывавшие мой живот, и обнажил область вокруг пупка, которая представляла одну сплошную рану.

— Зачем ты постоянно оголяешься? — злобно крикнул он, оторвавшись от письма. — Разве твои лучшие члены недостаточно восхвалены? Прошу тебя, не будь столь примитивен. Застегнись и послушай это письмо, которое написала нам наша старая блядь:

Я ВСЕГО ДВУХ ШАГАХ ДОРОГИЕ МОИ. КУДА БЫ НИ ЗАНЕС ВАС ДОРОЖНЫЙ ВЕТЕР ОН НЕПРЕМЕННО ПРИВЕДЕТ ВАС ТОЙ ЧТО ДЕЛАЕТ ВСЕ РАДИ ВАШЕГО БЛАГА. УСПОКОЙ АЛЬБЕРТА СВЯЗИ ЕГО УТРАТОЙ НО ПРЕДУПРЕДИ ЕГО: ОН НЕ МОЖЕТ ДЕЛИТЬ МОЮ ЛЮБОВЬ ДРУГИМ!

М. ДЕ Ф.

И вот мы вновь очутились в экипаже, а Мим торжествовал, сумев выставить меня одновременно дураком и лжецом, как вдруг с какой-то отдаленной улицы опять послышалась стрельба.

— Не обращай внимания на эти ружейные выстрелы, — посоветовал он, изучив мое лицо, — и наоборот, радуйся, что где-то там идет уличный бой, который отвлечет полицию от погони за нами. Что ж, Альберт, из-за твоего болезненного воображения мы опоздали на пароход, но мы — главные пассажиры, и нас обязаны подождать… Будь добр, поверни здесь налево, приятель, — окликнул он кучера, при этом его слюну отнесло ветром назад, и она забрызгала мне лицо. Я протянул руку к широкому шейному платку правнука и вытерся.

— Попрошу объяснить смысл этого изящного жеста, — сказал Мим и переключил все внимание на меня…

— Если хотите знать, вы заплевали меня своей мокротой, — резко ответил я.

— За все годы выступлений перед публикой четырех континентов, дорогой мемуарист, меня ни разу не обвиняли в столь омерзительном проступке… Изволь попросить у меня прощения, будь так любезен. Я настаиваю…

Я передал платок обратно Птенчику и поцеловал его.

— Альберт, я жду извинений.

— Не дождетесь, Илайджа, — ответил я ему с шатким спокойствием.

— Совсем-совсем, дорогой? — ласково произнес Мим, как нередко бывало, когда он содрогался от ярости. — Как ты смеешь говорить в таком тоне с тем, кто вознес тебя на подлинную вершину величия? Да если бы не я, ты сейчас срезал бы в поле хлопок! — завопил он, позабыв, что я сам обратился к Миллисент Де Фрейн с просьбой о приеме на службу и что именно она познакомила меня с ним. — Мой извечный грех в том, что я слишком великодушен со своими поклонниками… Я так сильно нуждаюсь в любви, что расточаю доброту там, где она понимается превратно, осыпаю благодеяниями тех, кто принимает их за разменную монету, и прославляю тех, кому вполне хватило бы скрипучей рутины…

— Вы не верите в него! — закричал я с такой страстью, что вся кровь выплеснулась у меня изо рта ему на ладони и грудь.

— Альберт, дорогой, ты испачкал меня, — сказал он слабым, но утешающим голосом. — Альберт, дорогой, ты хорошо себя чувствуешь?

— Вы не верите в него, — прошептал я и затрясся от рыданий, а Мим достал из сумки, стоявшей у ног, какие-то старые тряпки и начал оттирать себя и меня от крови.

— Если веришь ты, то верю и я, Альберт. Полагаю, ты намекаешь на орла, — он говорил таким тоном, каким низложенный король, возможно, читает указ о своем изгнании. — Доки — прямо перед нами. Давайте все спокойненько поднимемся по трапу. Помните: нас разыскивает полиция, готовая стрелять без предупреждения, если мы окажем сопротивление. За всем этим, разумеется, стоит та наштукатуренная карга — само воплощение человеческой подлости. Ах, Альберт, если б ты знал, как я ненавижу ее и как она мне опостылела! Но я ни о ком не могу больше думать! Она экспроприировала у меня все самое лучшее, дорогой мальчик… Взгляни на меня! Разве я не похож на развалину? Да уж, я — не на высоте.

Он взял карманное зеркальце, чуть разгладил волосы и припудрил лицо.

Затем, слегка напряженно подняв голову и сжав губы (как всегда делал перед выходом на сцену), Мим сказал:

— Приготовимся к посадке, джентльмены.

Выйдя из кабриолета, мы услышали совсем рядом приближавшуюся стрельбу, но Илайджа, похоже, не обращал на нее никакого внимания. Впрочем, когда выстрелы загрохотали с удвоенной частотой, он тотчас остановился и, припав губами к моему уху, сказал по секрету: