Я — Илайджа Траш

Он удрученно кивнул.

— Ты по-прежнему любишь и уважаешь меня, сиротинушка?

Он поднял голову и жалобно зачирикал.

Я поцеловал каждый розовый пальчик у него на ногах и пощекотал ему ребра, но он не проявил никакого интереса или расположения.

— Значит, мы убежим вместе, невзирая на то, любишь ты меня или нет… Теплая шуба, хорошо, — подытожил я, просмотрев его гардероб, — ботинки на меху, гм, и твой наряд шотландского горца. Да ты важная шишка, — сказал я, и тогда он чуть усмехнулся.

Внезапно послышался голос Миллисент из комнаты в конце коридора:

— Эй, скоты, вино, которое вы мне подали, отдает пробкой! Ох уж эти головоломщики! Я чуть не подавилась! Да будь я проклята, если не разукрашу вас синяками всех цветов радуги! Живо взяли ноги в руки, спустили свои мослы в подвал и принесли мне бутылку, откупоренную как следует! Да, и я снова отлуплю вас, если только захочу, ведь после того, что я про вас узнала, у вас больше нет никаких прав. Марш вниз, говорю!

— Пока ты не скажешь, что любишь меня, Птенчик, клянусь, я никуда не убегу с тобой, — прошептал я, когда старушка ненадолго угомонилась.

Сиротка жеманно поцеловал меня в щеку.

— Так-то лучше, Птенчик, — я зашнуровал ему ботинки.

— По-моему, ты все еще боишься, что тебе попадет за жженую пробку, — говорил я с закипающим гневом в голосе. И тогда Птенчик растрогал меня, обняв и зарыдав. — Тсс, — зашипел я, — пусть она теперь напьется и уснет, не поднимай шума… Так-то лучше, Птенчик, теперь мы уже совсем скоро будем счастливы, правда?

— В этом доме кутить могу лишь я, и разрази меня гром, если сегодня я снова почувствую привкус пробки на языке, — голос Миллисент вновь послышался совсем рядом. Я погасил ночник, и сиротка крепко сжал меня в объятиях.

— Наверное, эта чертова черномазая трясогузка снова продает свою сперму прислуге, — завопила она, а затем, надолго задержавшись перед нашей дверью, потащилась обратно в свою опочивальню.

— Мы скоро выберемся отсюда — и поминай, как звали, — теперь он крепко прижимался ко мне, как и подобает прижиматься к своему похитителю. — По городским крышам, понимаешь, домой к дедуле…

Тут вдруг у меня начался припадок, я рухнул на пол, носом пошла кровь, и я задрожал, словно увидел всадника на коне бледном. Птенчик сам включил свет и уставился на меня. Его розовое личико вовсе не было испуганным — я хочу сказать, при виде крови у него даже не зашевелились волосы. Я вытер на себе самые крупные пятна, а затем, посадив его на спину, открыл окно. Мы прыгнули на пожарную лестницу и поднялись по ней на крышу.

Там примерно в пятнадцати шагах стояли, как минимум, трое из восьми полицейских, игравших в карты.

— Стоять — или будем…

Потом мы услышали свист пуль — какой-то нереальный: так они свистят, когда целятся прямо в тебя, и я почувствовал, как что-то ужалило в локоть, но либо мы оказались слишком проворными, либо копы решили, что мы улизнули. Мы перепрыгивали одно здание за другим, а затем — вниз, вниз, вниз, на улицу и, сквозь мягкую снежную пелену, к Десятой авеню.

Меня слегка задело несколько полицейских пуль. Мы не могли идти к Миму, пока я не осмотрю себя, и к тому же Птенчик потерял на бегу свою обувь, штаны и прекрасную меховую шапку. Мы промокли до костей и дрожали. Нашли заброшенный товарный склад и спрятались в задней его части за какими-то тюками шерсти. Дежурные полицейские машины почти тотчас же проехали мимо, направив красные прожекторы прямо туда, где мы прятались, и сирены истошно завыли.

Раздевшись, я обнаружил лишь зарубки от пуль, но как только мое тело полностью обнажилось, мальчик заметил предмет, который я утаивал от людей. Ведь, даже раскрывая свое тело перед белыми, я всегда прятал свой секрет — источник моей привычки, о которой я должен сейчас кое-что рассказать, ибо моя история, да и жизнь подходят к концу…

Рана моя была открыта, мальчик засунул туда руку, и выступило немного гноя. Птенчик не почувствовал ни отвращения, ни тошноты, и, пока я жег спички одну за другой, мне в голову пришла выморочная мысль: если бы он убежал со мной вдвоем, порвал с Мимом и стал для меня всем, я мог бы отказаться от другой своей привязанности, если можно ее так назвать.

Ухватившись за слово привязанность и держа мальчика за руку, я поведал ему о невероятном — о мире моих «нумеров».

— Ты слышал об Aquila chrysaëtos — уже почти вымершем виде?.. — Тут я рассказал ему о птице, которую выкрал ночью с одного острова, вырастил, как свою собственную, и однажды ночью, когда она умирала… Подняв головы, мы посмотрели в лица двум полицейским…

Один сразу схватил Птенчика и убежал с ним, а второй начал надевать на меня наручники, но я оказался сильнее и мешал ему, поэтому он стал бить меня наручниками по губам.

Как бы смягчившись, он отпустил меня, и вдруг первый коп, забравший мальчика, пронзительно завопил:

— Малец убёг!

Как только он скрылся, я не спеша оделся, а затем прошагал в заднюю часть здания. Там текла река, похожая на смолу, луна не светила, сыпался мокрый снег, а вдалеке на пирсе, — прекрасно видимый, точно его озаряли десять лун, — стоял Райский Птенчик.

Я побежал, но силы покинули меня, и он зашагал мне навстречу, как будто настал солнечный день в парке, а мы не были беглецами или похитителями.

— Чего ты хочешь, Птенчик: убежать со мной или пойти к прадедушке?

Он нерешительно кивнул.

— Я спрашиваю: тебе нужен я или Мим? — снова пытал я, а затем опустился на колени, чтобы посмотреть на его губы и в глаза. — Я буду заботиться о тебе до последнего вздоха — сделаю тебя своей привычкой.

Он юно улыбнулся и осторожно взял меня за руку.

— Но я должен признаться тебе, от чего отказываюсь.

Я не могу больше оставаться с Aquila chrysaëtos — Золотым Орлом.

Он ждал, потупившись.

— Этот малый был до тебя самым поразительным чудом, которое я встречал, и единственным, кто мне доверял, но, в конце концов, он стал требовать слишком много. Я ежедневно тратил тысячи долларов на его импортное питание, однако он нуждался в свежем — от живого человека, понимаешь, и когда все другие средства кончились, мне пришлось стать его живой пищей, чтобы не потерять его, — я показал на свою рану. — Под солнцем нет другой такой же сильной боли, Птенчик, но удовольствие столь же огромно, ведь оно приравнивает меня к богам. О да, по высокому повелению Орла я становлюсь духом… Но если ты пойдешь со мной, мы бросим его… Поверь, лучше его убить, ведь кто станет, подобно мне, кормить его своей живой кровью? Обойди всю землю, и ты не найдешь второго Альберта Пеггса… Ты следишь за моим рассказом? Сейчас я поведал об этом первому человеку, когда-либо…

— Путешествия заканчиваются любовными свиданиями! — послышался хриплый голос, и я внезапно остановился. Нам даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять: это Мим, размахивая тяжелым красным фонарем, отобранным на улице у какого-то ремонтного мастера, жестом приглашал нас в запряженный лошадьми экипаж — вроде того, на который глазеют туристы, когда он проезжает через парк.

— Нельзя терять ни секунды, — прошептал он, как только подобрал нас и усадил рядом с собой в кабриолет. После того, как он сказал кучеру пару слов на парижском французском, мы стремглав пронеслись вдоль вереницы ожидающих патрульных машин, — ни один полицейский в каске не обратил на нас внимания, — а затем направились к бруклинским докам.

— Тише, ну тише, Альберт, — успокаивал меня Мим, пока я рыдал у него на руках, прислушиваясь к стуку лошадиных подков о мостовую. — После жизни с этой злодейкой с Пятой авеню у тебя внутри что-то лопнуло. Возможно, и впрямь воспаление мозга, откуда мне знать… Что касается орла, который тебя якобы трогал, — какой вздор! А насчет того, что он лакомился тобой, — ну где же это видано… Но даже если все твои небылицы — святая правда, неужели ты думаешь, что у нас есть время ехать в «нумера», где нас могут задержать стражи порядка? Поэтому забудь, что ты был любовником гигантской хищной птицы, переутомившееся мое золотко, — утешал он меня, взяв за руку. — И пожалуйста, не злоупотребляй моим добродушием и позволь человеку слегка постарше предостеречь тебя от использования некоторых модных нынче стимуляторов, с коими, как я заметил, ты хорошо знаком. Если ты слишком щедро осыпаешь своими милостями всякого, кто делает тебе самый лестный комплимент, это тоже изнашивает нервы. Послушай, не стимулируй себя сверх меры! Ты должен сохранять свою юность и приятную наружность, как это делаю я, ведь когда и то, и другое исчезнет, тебе придется трудиться в поте мышц твоих, которые, хотя они и посрамят ближнего твоего, все же не принесут тебе тех кругленьких сумм, что ты зарабатываешь сейчас своей неотразимостью… Нет, Альберт, не поедем мы в «нумера», дабы взглянуть на Клауд-Ленд. Это плоско…