Суженый Марии

Зоил, не понимая намерений Хрисанфа, тем не менее серьезно воспринял его просьбу и тут же свернул к дому тиуна.

Пока греки обдумывали, как прочнее сплести сети своих интриг, ни о чем не подозревающая Мария бродила по саду и вполголоса напевала веселую песенку. Душа ее наполнилась ожиданием счастья. Еще ничего не было обещано судьбой, лишь блеснул слабый лучик неведомого сияния, – а она уже мыслями устремилась к нему, словно мотылек, готовый обжечь себе крылья. Маша старательно пыталась вспомнить лица царьградских молодцев и угадать, который из них – влюбленный юноша с красивым именем Гелиодор.

Собрав букетик маленьких весенних цветов, девушка тихо вошла в сени, стараясь скрыть невольно набегающую на лицо улыбку. И вдруг ее неприятно удивили слова отца, обращенные к матери:

– Наверное, надо было сразу отказать греку. Ведь в его словах – половина вранья. Трудно поверить и в робость этого племянника, и в его тайную службу у императора.

Родители не заметили появления Маши, так как она стояла за выступом стены возле входной двери, и продолжали разговор.

– Не хотела бы я принуждать Марусю, – вздохнула Анна. – Вдруг и в самом деле ей понравится этот Гелиодор? Не знаю, каков племянник, но к его дядюшке у меня душа не лежит. Да и страшно отдавать дочь на чужбину. Как вспомню судьбу Евпраксии Всеволодовны…

– Ладно, Аннушка, не тревожься. До осени еще далеко, все можно передумать. Даст Бог, за это время Маруся встретит и полюбит какого-нибудь хорошего парня из русичей.

И тут Мария, решив, что подслушивать дальше нехорошо, вышла к родителям и с легкой укоризной спросила:

– Вы не меня ли обсуждаете? Так, может, и мне следует знать, какие у вас опасения?

Анна промолчала, а Дмитрий строго и одновременно ласково обратился к дочери:

– Опасение у нас насчет тебя одно: боимся, что ты можешь ошибиться и стать несчастной.

– Вы боитесь, что я могу полюбить этого молодого грека… Гелиодора? – прямо спросила Мария.

– Мы боимся, потому что совсем не знаем этого юношу, – ответила мать. – А его дядюшка нам не очень понравился. Хотелось бы, чтоб ты выбрала жениха из хорошей, честной семьи, пусть даже простой.

– Такого, как Рагуйло, да? – усмехнулась Мария. – Но я же вам уже говорила, что среди ваших знакомых нет моего суженого, нет! Я же в этом не виновата.

– Ты слишком занеслась, Мария, – сурово сказал отец. – Не любишь ты простую жизнь и простые дела. Мать у тебя вот хоть и боярского рода, а не избегает за всем хозяйством следить, да и сама нередко утверждает локти на веретено. Ты же у нас не хочешь ценить того, что рядом, а рвешься неведомо куда. Забыла поговорку, что с большой высоты больно и падать? – Дмитрий повернулся к жене. – Наверное, зря мы ей с детства твердили, что она красавица.

– Может, и зря, – вздохнула Анна. – Но я хотела, чтобы девочка знала о своей красоте и была в себе уверена. Сама-то я в молодости много настрадалась оттого, что не могла себя оценить. Может быть, Маша и стала слишком своевольной. Но зато никому не удастся сделать из нее сумасшедшую уродину, как из меня чуть было не сделала моя мачеха Завида.

В уголках губ Анны появилась горькая складка, и Дмитрий вдруг шагнул к жене, порывистым движением обнял ее и тихо сказал:

– Ну, полно тебе, лада моя. Не вспоминай о плохом. Ты росла без матери, а потому хотела, чтобы наши дети не имели недостатка в материнской ласке. Но боюсь, что Марию мы все-таки слишком избаловали и захвалили.

– Ты неправильно думаешь, отец, – возразила Мария. – Я не стала ни заносчивой, ни слишком гордой. Просто мне хочется так же сильно полюбить, как вы с матушкой когда-то полюбили друг друга. И я не пытаюсь высоко взлететь. Мой суженый вполне может оказаться человеком простого звания, как ты был в молодости. Но он должен быть таким же умным, сильным и смелым. А если не встречу такого – лучше останусь одна. Или уйду в монастырь, как Ульяница.

Высказав все это, девушка резко повернулась и вышла из дома в сад. Родители вначале растерянно посмотрели ей вслед, а потом взглянули друг на друга и улыбнулись.

– Нет, все-таки я не жалею, что баловала Машу, – сказала Анна. – Ведь совсем не плохая девушка из нее получилась.

Марии не терпелось поделиться всеми чаяниями и надеждами с кем-то из подруг-ровесниц. Сбыслава, недавно вышедшая замуж, теперь далеко не всегда была свободна для общения с подружками, и Маша направилась к Янке. Отец Янки Фома был городником – мастером по строительству городских укреплений, и дом его стоял на границе Ярославова града и Перевесища. Вызвав подружку, Маша предложила ей прогуляться по красивым местам возле Аскольдовой могилы и церкви Николая Мирликийского. Было еще рано, время только подбиралось к полудню, и подружкам нечего было опасаться в такой ясный и светлый день погулять по прибрежным рощам без сопровождения. Они вышли через Лядские ворота к Перевесищу, и по дороге Маша рассказала Янке о неожиданном предложении старого грека и о своих сомнениях относительно незнакомого, но, вероятно, однажды виденного царьградского красавца Гелиодора. Пухленькая розовощекая Янка удивленно таращила свои большие серые глаза и восклицала:

– Вот так история!.. Значит, этот… Галидор тебя только увидел – и сразу влюбился? Да, счастливая ты, Маруся!

– А меня сомнения берут, – вздохнула Мария. – И батюшка с матушкой сомневаются. Они бы хотели, чтоб я вышла за русича. Ведь кто его знает, каково будет там, на чужбине?

– А чего сомневаться? У нас-то сейчас сплошные бедствия, а в Царьграде – пышность, красота. Говорят, что даже простая тамошняя боярыня живет лучше нашей великой княгини.

Янка убеждала искренне и горячо, но Маша поняла, что у подруги есть в этом деле и свой интерес, связанный с Рагуйлом. Впрочем, эта ее слабость казалась вполне извинительной, и Маша с улыбкой сказала:

– Для меня главное – не царьградская пышность, а сам жених. Если я полюблю Гелиодора, то согласна буду жить с ним где угодно, в богатстве и в бедности. Но не знаю, каково это – любить. Пока что я любила только во сне…

– Во сне? А кто тебе снился? – заинтересовалась Янка.

Внезапно разговор девушек был прерван появлением третьего лица. Преграждая им путь, из-за придорожного куста выскочил оборванец в грязных лохмотьях. Его глаза хищно сверкали из-под лохматых бровей, в давно не мытых волосах и бороде застряли сухие травинки.

– Куда спешите, ягодки? – спросил он, расставив руки.

В первое мгновение девушки испугались и попятились назад. Но потом узнали в оборванце Блуда – известного в этих местах нищего бродягу, просившего милостыню по дороге от Кловского до Выдубицкого монастыря. Блуд имел славу надоедливого и вороватого, но при этом довольно безобидного попрошайки. Впрочем, у Марии все же были причины его опасаться, поскольку грязный бродяга давно уже проникся ненавистью к Дмитрию Клинцу и всей его семье. Случилось это после того, как однажды Блуд забрел к Клинцам во двор и стал клянчить один резан[3] на пропитание, а Дмитрий ему заявил: «Не резан дам, а две ногаты, если вскопаешь мне сад вокруг дома. Работник наш заболел, а ты парень еще молодой и вполне здоровый. Негоже попрошайничать, когда можешь работать». Услышав такое предложение, Блуд с кривой усмешкой ответил: «Нет, боярин, я у тебя денежку прошу, а не работу. Работа нам, божьим людям, совсем ни к чему». – «Какой же ты божий человек? – возразил Дмитрий. – Божьи люди – это немощные старики, калеки, юродивые. У них Божье право на милостыню. А ты хочешь даром, не потрудившись, свой хлеб получать. Такие, как ты, противны Богу». «Так не дашь Блудушке резан, жалко тебе?» – переспросил бродяга, отступая к воротам. «Нет, мне не жалко, – был ответ. – Старикам и калекам я гораздо больше даю. Но бездельников баловать не стану. Сейчас мостники и городники получают за свой труд ногату в день. А тебе я вдвое больше предлагаю за простую работу. Заработай честно, а не проси и не воруй». Блуд выскочил из ворот и побежал, оглашая улицу криками: «Клинец не хочет нищему на хлебушек подать! Ой, холопы Клинцовы меня убить хотят!» Соседи, конечно, только посмеялись над нахальным бездельником. А Блуд с тех пор затаил злобу на Дмитрия и его домочадцев. Однажды он, напившись, похвалялся поджечь дом Клинца. Это услышали работники Дмитрия и, поколотив Блуда, повели к вирнику, который присудил бросить опасного попрошайку в поруб. Этого не случилось только потому, что Дмитрий ради церковного праздника смилостивился над бродягой и предложил вместо заточения отправить его работать на землях пригородных монастырей. С тех пор Блуду не разрешено было появляться внутри киевских стен, и он, слоняясь вокруг рвов и городских ворот, с сожалением вспоминал подольские торжища, на которых ему так легко было попрошайничать и приворовывать. Впрочем, работать в монастырях Блуд все равно не стал. Ухитряясь каким-то образом уходить от стражи и управителей, он бродил по южным предместьям Киева и по-прежнему просил милостыню, хотя природа не обидела его здоровьем. Лишь врожденная трусость мешала ему сделаться разбойником и грабить людей на дорогах. Столкнувшись с Блудом так близко, девушки разом зажали носы, и Янка громко закричала:

3

Резан, ногата, гривна – деньги Киевской Руси (в 1 гривне – 20 ногат и 50 резанов).