Страница 5 из 6
«Ну, вот вы, например, – сказал гроссмейстер, – ведь не еврей».
«Где уж мне!» – пробормотал Г.О. и снова погрузился в свои секретные планы.
Через несколько лет этот вопрос всплыл снова. «…мама моя еврейка была?..» Долгая пауза. «Да нет, пожалуй, не была… Хотя Рохлин и говорил что-то об этом, да и другие. Не знаю, не знаю… Нет, не думаю всё же, что была… Конечно, ежели вглубь идти, всё что угодно можно обнаружить. Да и то, скорее, по другой линии, по отцовской. Мне тут из Петербурга привезли отцовский диплом об окончании Технологического института. Так оказывается, был мой батюшка Иосифович, а не Осипович. Отец мой в 43-м году умер, а матушка пережила его почти на сорок лет, она с моим старшим братом жила. Но знаете, если копать, так и до Ивана Грозного можно дойти…
Меня ведь всюду принимали с одинаковым почетом, хоть в Израиле, хоть в арабских странах. Я вообще на вопросы национальности очень спокойно смотрю. Вот звонили мне как-то из Еврейской Энциклопедии, составляли они список известных евреев. Тот же вопрос задали. Так я им так же и ответил: был вроде кто-то, но точно сказать не могу… А те: если вы сами точно не знаете, не можем включить вас в список. Так что мне, в отличие от Михаила Моисеевича, здесь гордиться особо нечем. Но знаете, Г., меня это и не занимало никогда…»
Оставим в покое и мы национальность седьмого чемпиона мира. Не в этом дело. И не в том, что Борис Васильевич Спасский говорил, порой, при совместном анализе – ах, Василе́́вич, Василе́вич, умная еврейская голова. И не в том, что, приехав в Израиль, просил Нейштадта: «Яша, не могли бы вы купить для меня две мезузы, мне как-то не с руки будет…» И не в том, что в последние годы выглядел он как библейский пророк, сошедший с картины Рембрандта.
Россия, его Россия была для него единственной родиной, и был он глубоко русским человеком. Латинская пословица «ubi bene ibi patria» и ее русский аналог – «где кисель, там и сел» – сказаны не о нем.
Говорил: «Перед поездкой заграницу волнуешься, живешь этим, дни считаешь, а окажешься где-нибудь, так уже через недельку домой хочется, на природу, рыбку половить… А что Борис Васильевич давеча сказал о двух пушках, у меня на даче стоящих и в сторону Кремля нацеленных, то вы сами, Г., знаете – дряни у нас немало разнообразной, но как там у поэта сказано… – снял очки, протер стекла – “и хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но ближе к милому пределу мне всё б хотелось почивать”».
Даже в советское время избегал произносить имя Ленина, называя того «батенька», а Ленинград – Петербургом. Мог сказать, например: когда я играл в чемпионате страны в Петербурге в 1961 году…
Бориса Гулько за отказ подписать письмо против Корчного на год исключили из всех турниров. Смыслов пригласил опального гроссмейстера в качестве секунданта на престижный турнир – поступок в те времена. Гулько вспоминает: «Гостиница в Ленинграде располагалась как раз напротив Александр-Невской Лавры. Во время ежедневных прогулок там мы говорили на самые различные темы, но когда речь заходила о советской власти, Василий Васильевич иначе как бесовской ее не называл…»
А после того, как с большим вниманием изучил книжку издательства «Посев», мной презентованную, стал говорить о Мавзолее, как о точной копии храма Сатаны в Пергаме. В последние годы называл Ленина «антихристом», мумию которого давно пора убрать с Красной площади.
В 1977 году играли вместе в Бразилии. Гуляя по Сан-Пауло, частенько доходили до «ливрарии» – магазина русской книги, но внутрь Смыслов заходить побаивался – не ровён час, кто увидит. Пока я рылся в книгах, ожидал меня на скамейке в скверике.
Перед выходным днем дал ему солженицынский «Архипелаг Гулаг». Утром сидел смурной в лобби гостиницы, ожидая работников торгового представительства, чтобы вместе отправиться в какой-то магазин за кожевенной продукцией.
«Ой, Г., что вы со мной наделали… Я до пяти не спал, всё читал, читал. Вспомнил то время… Верно, всё верно описывает Солженицын. Отец ведь мой тоже Технологический институт в Петербурге окончил. И сокурсников его в тридцатых годах арестовывали в Москве и в Питере. Он меня старался оберегать от всего, но я уже не маленький был, пусть всего и не понимал, но кое о чем догадывался…»
И, закрывая глаза, прикладывал руки ко лбу.
«Вот они… Идут… Идут, злодеи», – Смыслов уже заметил входящих через дверь-вертушку похожих друг на друга людей среднего возраста с короткими прическами. «Здравствуйте, здравствуйте, – поднялся им навстречу В.В. – Рад вас видеть! А где же Никанор Иванович? Не получилось? Обида какая…»
Играли мы на финише; партия, обеспечившая ему фактически победу в турнире, стала формальностью. Быстро подписав бланки, мы отправились в длинную пешую прогулку по Сан-Пауло и вернулись в гостиницу, когда уже совсем стемнело. Говорили обо всем на свете и о шахматах, конечно. Помню, спросил его – на Фурмана ссылаясь – имеет ли смысл играть такие дебюты как Русская? Ведь у слабого соперника рискуешь не выиграть, а сильному можно и проиграть.
Смыслов, один из немногих тогда, применявших время от времени эту защиту, возразил: «Конечно, если белые будут играть откровенно на ничью, выиграть невозможно, но с такими игроками я другие дебюты избираю. А так… Если соперник играет на выигрыш, равновесие нарушается, и у черных тоже появляются шансы…»
Помню еще, что очень был В.В. под впечатлением книги «О нашем уповании» – священника Дмитрия Дудко, популярного тогда среди верующих. А несколькими годами позже огорчался, когда пастыря вынудили выступить по телевидению с покаянными словами.
«Слаба плоть, слаба», – вздыхал Смыслов. Но и сочувствовал отцу Дмитрию: «Если уж апостол Петр три раза испытанию был подвергнут и отрекся, что уж от простых смертных требовать…»
Увиделись полгода спустя и снова – в Южной Америке. На Олимпиаде в Буэнос-Айресе (1978) назревала сенсация: команда Советского Союза могла остаться без золотых медалей. Венгерская сборная опережала команду СССР перед последним туром, но играла с сильной командой Югославии, в то время как советские гроссмейстеры встречались с голландцами. Капитаном советской команды на той Олимпиаде был Смыслов. Улыбаясь чему-то своему, медленными шажками, как корабль пустыни, он неторопливо курсировал между столиками.
Я играл с Полугаевским. Уклонившись от ничьей в дебюте, Полугаевский попал в пассивное положение и заметно нервничал. «Не сметь, Г., – едва заметно улыбался В.В., когда мы сталкивались на игровой площадке, – Г., – не сметь!»
Несколько ходов спустя Полугаевский осуществил высвобождающий прорыв и предложил ничью. Я подошел к Смыслову: «Тут, В.В., Лева мне ничью предложил, наш капитан куда-то запропастился, не знаю, право, что и делать…»
«Идите и соглашайтесь на ничью, Г., вы на Леву посмотрите, на нем лица нет…» – уже откровенно смеялся Смыслов.
В 1979 году Лев Альбурт попросил политическое убежище в Западной Германии. «Будем говорить, что его похитили…» – инструктировал на собрании руководитель делегации «Буревестника». «Похищали раньше девушек…» – невозмутимо комментировал его слова Василий Васильевич.
По возвращении в Москву всю команду прямо с трапа самолета отвезли в здание профсоюзов, где их уже ждали чиновники, среди которых нетрудно было заметить молодых людей, особенно внимательно слушавших выступавших.
Первым предоставили слово Смыслову. Повисла долгая пауза. Наконец В.В. произнес: «Лев Осипович Альбурт был человек не моей генерации…» После чего замолк снова. «Что же еще можно добавить?» – спросил он скорее самого себя. И продолжал: «Тип демонический. Можно было ожидать любых поступков…»
В Монпелье (1985) во время кандидатского турнира мы встречались за несколько кварталов от гостиницы: уж больно много с советскими гроссмейстерами приехало на этот раз «сопровождающих». В последний день за завтраком он шепнул: через полчаса на том же месте?