Страница 4 из 6
Рассерженным видел его буквально считанные разы. Один случай запомнил очень хорошо: было это 13 мая 1981 года. В Амстердаме игрался ИБМ турнир, и мы вышли по обыкновению на прогулку. Сказал ему, что в Риме было покушение на Папу, но тот остался жив, а стрелявшего поймали. «Поймали? Такого злодея надо немедленно и прилюдно повесить на площади Святого Петра, чтобы другим не повадно было. И не просто повесить, а за яйца…»
Испорченный западной демократией, я, охнув, стал говорить что-то о суде, о праве на защиту… Не дал договорить: «Я бы этого негодяя, Г., за яйца повесил и вся недолга, без всяких ваших судов да защит…»
Хотя к ругани других относился снисходительно, бранных слов не употреблял совсем, даже словечек, сегодня считающихся детскими. Однажды рассказывал, как слушал оркестр народных инструментов под управлением Николая Некрасова: «Камаринскую лихо отыграли, там слова, конечно, неприличные, такие и произнести нельзя: “ах ты, такой-сякой сын, камаринский мужик, заголя это самое место по улице бежит…” Но так уж написано, здесь уж ничего изменить нельзя…»
В другой раз зашел разговор (по телефону) об одном известном гроссмейстере. «Знаете, Г., Кобленц знал его прекрасно еще с довоенных времен и называл одним нехорошим словом. Не могу вам сказать каким, Надежда Андреевна рядом стоит».
«Что за слово такое, В.В.? Скажите хоть шепотом…»
«Нет, не могу. Даже шепотом не могу…»
«Ну скажите хоть на какую букву, я сам догадаюсь».
«Какой приставучий! Ну так и быть, скажу: на букву “д” начинается…»
«На “д”? Да на “д” и ругательств в русском нет. Дураком?»
«Да нет, не дураком, дураком я сказал бы…»
«Ума не приложу, видно давно я уехал из России. Долбоёбом, что ли?»
«Фу, Г., какие слова! Нет, по другому Александр Нафтальевич его называл…»
Так и не знаю до сих пор, каким словом называл Кобленц гроссмейстера N.
В Лас-Пальмасе в 1982 году играл в межзональном. Было ему уже за шестьдесят, но играл с блеском и попал в претендентские матчи. К партиям почти не готовился, каждое утро еще до завтрака спускался к морю, и, окунувшись, сидел один на пустынном еще пляже, вглядываясь вдаль.
«Вы знакомы? – спросил меня в первый день турнира, представляя молодого человека с необыкновенно живыми глазами и темно-рыжей бородой, – это гроссмейстер Лев Псахис. Лева у нас вегетарианец. Впрочем, живя в Красноярске, не так и трудно быть вегетарианцем, если вы, Геннадий Борисович, понимаете, что я имею в виду…»
Приезжая в декабрьский Лас-Пальмас и останавливаясь в той же самой гостинице, сижу порой у кромки воды, вспоминая Смыслова и давно обогнав его, тогдашнего, годами, думаю о быстротекущей жизни.
Во время кандидатского цикла 1982-84 годов к нему вернулось настроение начала пятидесятых, боевой задор, а главное – вера в собственное предназначение, что ему предстоит победить и выйти на чемпиона мира. Но если тогда чувство долга и вера в предназначение базировались помимо выдающегося природного таланта на энергии молодости, тридцать лет спустя дошел он «только» до финала претендентских матчей и уступил двадцатилетнему Каспарову, игравшему уже в другие шахматы.
На шансы ветерана в борьбе за первенство мира «наверху» смотрели скептически. Перед полуфинальным матчем с Золтаном Рибли (1983) Смыслов отправился на прием к председателю Спорткомитета Марату Грамову.
«В вашем возрасте, Василий Васильевич, – без обиняков сказал чиновник, – надо не за мировое первенство бороться, а думать о кое чем другом…» Но, несмотря на годы, сохранялись у него еще честолюбие и хладнокровие, необходимые для борьбы. Готовился к матчу как никогда и победил заслуженно.
Матч с Рибли игрался в Лондоне одновременно с матчем молодого Каспарова с Корчным, за которым и следила главным образом публика и пресса. Я тоже приехал на тот матч, но частенько виделся и со Смысловым.
Потчевал однажды в гостиничном номере печеньем, привезенным из Москвы: «Попробуйте песочного, Г… Песочные Надюше особенно удались… Вы таких во всем Лондоне не найдете. Попробуйте, попробуйте… Какие там еще тирамису у итальянцев…»
Там же в Лондоне гулял иногда с гроссмейстером Шамковичем, приехавшим из Нью-Йорка в качестве корреспондента «Голоса Америки». «Ах, Лёня, Лёня… – начинал Василий Васильевич, беря бывшего москвича под руку и, хотя тот был моложе его только на два года, начинал с излюбленного: – Вы, Лёня, еще молодой человек, у вас, Лёня, вся жизнь еще фактически впереди…»
В последней партии согласился на ничью с лишней фигурой. «Почему?» – спросил у него. «Мне тот же вопрос, Г., и Гарри задал. Но Гарик ведь у нас еще человек молодой, горячий, а вы-то понимаете, что поступил я в соответствии с традициями. Ну что я буду добивать Золтана, ежели ничья мне победу в матче приносит…»
Верил, что судьбой предназначено ему выиграть и у Каспарова, выйти на Карпова и снова сражаться за чемпионский титул. Не понимал, какую грозную силу представлял уже тогда Гарри Каспаров. Не говоря уже о дебютном репертуаре обоих – с трехлинейкой Мосина против танка!
Вспоминал потом: «Когда я с Каспаровым в Вильнюсе играл, аудитория болельщиков-музыкантов четко разделилась: артисты оперного театра с Норейкой во главе – за меня были, а гастролировавшие там эстрадники, в том числе и Алла Пугачева, моего соперника поддерживали, он ведь младше меня на сорок лет…
Сказал как-то: «Когда за звание чемпиона мира борешься, надо постоянно быть готовым к военным действиям. Постоянно. А когда я чемпионское звание в 57-м году завоевал, появилось чувство, будто против меня весь остальной мир восстал. Я – против всего мира. Не способствовало это ни спокойной жизни, ни комфортному состоянию души. Может быть, поэтому на следующий год в матч-реванше Ботвиннику уступил, а не только потому, что болел во время матча. А может, потому и болел, что дискомфорт внутренний чувствовал… Ведь когда я проиграл, всему народу объявили, что новый чемпион мира зазнался, плохо подготовился, в шапкозакидательство впал, вы ж знаете, как это у нас делается. А на самом деле болел я, и сильно болел, и не одну партию с температурой играл, после матча у меня даже воспаление легких обнаружили…»
Но слова «проиграл» избегал бессознательно (или сознательно?). Говорил обычно: «В матч-реванше с Ботвинником меня постигла немилость судьбы».
Или: «В партии с Ботвинником в Гронингене в 1946 году впервые опробовал новую систему в Грюнфельде и хотя разочарование пришлось пережить тогда, уже с Эйве в 48-м году в претендентах удалось победу одержать и моим именем система та названа».
Чемпионской ментальностью обладал с юных лет. Когда в 1935 году Алехин проиграл матч Эйве, Смыслову было четырнадцать. Школьный товарищ спросил его: «Вася, хотел бы ты быть Алехиным?» «Побежденным – нет!» – ответил подросток.
Верил в себя, в судьбу, сказал однажды скептически: «Дважды кряду победить в турнире претендентов? Пожалуй, ему это не удастся…»
«А вы-то сами, Василий Васильевич? Вы-то сами?!»
«Так то ж я!»
На каком-то собрании стали попрекать его коллеги-гроссмейстеры частыми зарубежными поездками. Обронил только: «Что-то не припомню, чтобы Капабланка просил у кого-нибудь разрешение в заграничных турнирах играть…»
20.3.1998. «Знаете, В.В., мне тут книгу прислали о знаменитых шахматистах-евреях, в Израиле изданную. Там и вы помянуты…»
Засмеялся: «Ну, это они мне польстили так, Г., просто польстили. Помню, говорили что-то об этом… Но нет, не думаю… – и снова после паузы: – Да-а-а, польстили мне, однако…»
Напомнил диалог из рассказа Василия Аксенова «Победа».
«Вот интересно, почему все шахматисты – евреи?» – спросил Г.О.
«Почему же все? – сказал гроссмейстер. – Вот я, например, не еврей».
«Правда? – удивился Г.О. и добавил: – Да вы не думайте, что я это так. У меня никаких предрассудков на этот счет нет. Просто любопытно».