Страница 14 из 15
Но в день моего звонка Корчной окончательного решения еще не принял: когда я спросил, помнит ли он, что по возвращении в Ленинград нужно передать вещи моей сестре, Виктор ответил, что помнит всё превосходно и позвонит ей тут же по прибытии.
Уезжая на межзональный, я оставил Корчному несколько адресов, в том числе голландского писателя и профессора-слависта Карела ван хет Реве. Профессор, которого я время от времени встречал на разных симпозиумах и конференциях, посвященных проблемам Советского Союза, был известен и в шахматных кругах. Во время войны, будучи студентом-филологом, он давал уроки русского Максу Эйве, а в 1948 году в качестве переводчика провел шесть недель в Москве, где Эйве играл в матч-турнире на первенство мира.
В шестидесятые ван хет Реве работал несколько лет в Советском Союзе корреспондентом голландских газет и в итоге был выдворен из страны. Я жил еще в Ленинграде, и прекрасно помню статью в «Известиях» с говорящим названием: «Снимите ваши черные очки, господин профессор!» Вернувшись в Голландию, ван хет Реве стал одним из учредителей «Фонда имени Герцена» – организации, публиковавшей и распространявшей запрещенную в СССР литературу. Имея опыт жизни в Союзе, он лучше других понимал, что ожидает семью невозвращенца, и только качал головой, узнав о планах гроссмейстера. Но все остальные аспекты отходили у Корчного на второй и даже на третий план, когда речь шла о его шахматной карьере, а этого ван хет Реве знать не мог.
Тогда в амстердамском доме профессора гостил только что высланный из СССР известный диссидент Андрей Амальрик, автор нашумевшей книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Корчной рассказывал мне, как пришел к Амальрику за советом, приводя аргументы «за» и «против» возвращения.
– С одной стороны, – говорил он, – если я попрошу политическое убежище, жизнь моей семьи там станет невыносимой, с другой – после такого интервью вполне вероятно, что мне закроют выезд навсегда, с третьей – жизни для себя в Союзе я больше не вижу, с четвертой…
Амальрик слушал не перебивая. Когда все аргументы иссякли, Виктор спросил:
– Как бы вы поступили на моем месте?
Амальрик лишь улыбнулся в ответ:
– Зачем вы меня спрашиваете? Вы ведь сами давно уже всё решили…
В последний выходной день на межзональном турнире, 27 июля 1976 года, я отправился из Биля в Монтрё, где уже много лет жил в отеле «Монтрё-Палас» Владимир Набоков. Зная, что писатель каждый день покупает газеты в киоске неподалеку, я надеялся встретиться с ним или даже поговорить. Но никакого Набокова я не обнаружил, зато увидел в том же киоске газеты на разных языках, кричащие аршинными шапками:
ЕЩЕ ОДИН, ВЫБРАВШИЙ СВОБОДУ!
Корчной!! Первым, с кем я поделился сенсационной новостью, вернувшись в Биль, был Борис Гулько, тоже игравший в том межзональном.
– Что ж, – сказал Борис, – каждый, узнав, что Корчной попросил политическое убежище в Амстердаме, подумает о Сосонко. И твое имя, хочешь ты того или нет, всплывет при попытке объяснения этого поступка. А то, что в это время ты играл в Швейцарии, мало кого интересует и алиби тебе не принесет…
Он был прав: глава советской делегации в Биле Батуринский и раньше-то смотрел сычом в мою сторону, а теперь вообще перестал замечать.
Жене и сыну гроссмейстера сразу же позвонили знакомые, услышав по «вражьему голосу» фамилию Корчной в комбинации с наводящей ужас формулировкой «политическое убежище». Известие это оказалось для них шоком. Хотя к весне 1976 года «отвальные» настроения в семье усилились и разговоры об эмиграции периодически велись, они никогда не обретали конкретных очертаний, и всерьез дома ничего не обсуждалось. Уже живя на Западе, Виктор признавал: «Я не рассказывал членам своей семьи, что собираюсь сделать. Намекал только косвенно. Я провел “душеспасительные” беседы с сыном, рассказал о некоторых сторонах моей жизни, которые не были ему известны».
Игорь Корчной, который тогда оканчивал среднюю школу, вспоминает, что однажды составил и показал отцу список предметов – математика, физика, химия, история, языки, литература: какие из них могут быть больше востребованы в Советском Союзе, а какие – на Западе. В другой раз, заметив, как отец играет брелком от ключей с магнитиком, Игорь спросил с улыбкой: «Магнит у тебя – чтобы на Запад показывал?»
Родные были посвящены в финансовые дела главы семейства: хотя это строго запрещалось, Корчной, как и некоторые другие ведущие советские гроссмейстеры, имел счет в западном банке. И я знал амстердамскую семью Кадлубиков, старых евреев с чешско-русскими корнями, по его просьбе следивших за этим счетом.
«Но перед поездкой в Амстердам, – вспоминает Корчной-младший, – отец не сказал ни матери, ни мне, что не вернется из Голландии». Виной тому была, вероятно, не столько конспирация, сколько упомянутая неуверенность Виктора, что он сбежит «именно сейчас».
На самом деле, к этому шагу его подталкивало очень многое, и не только травля, развернувшаяся на родине. Уже стали уезжать гроссмейстеры, пусть и второго эшелона: Владимир Либерзон, Леонид Шамкович. Уехала и Алла Кушнир. На каком-нибудь празднестве в доме Корчных «вдруг» обнаруживались пустые места за столом: здесь в прошлый раз сидел скрипач, сейчас поселившийся в Нью-Йорке, там – кто-то еще, а по слухам, собирается уезжать и тот, и этот… Думаю, что и моя эмиграция, наши встречи и разговоры на Западе тоже сыграли свою роль. А обнадеживающая беседа с Эйве, слишком откровенное интервью, данное французскому журналисту, изящно завуалированный, но очевидный совет Амальрика стали только финальными добавками в уже бродившее тесто.
В более поздних интервью Корчной не раз заявлял:
– Я сказал себе в 1976 году: «Я уезжаю навсегда!» Это очень важно: сказать себе эти слова – «уезжаю навсегда»!
И впрямь, даже если его побег именно в Амстердаме оказался случайным, неслучайным был сам поступок, к которому он шел медленно, но упрямо, приближая неотвратимое будущее, наступившее для него 26 июля 1976 года.
Этот поступок не только оставил в советских шахматах зияющую дыру наподобие воронки от тунгусского метеорита, но главное – вскоре оказался кратером действующего вулкана, заставившего изрядно поволноваться как функционеров шахматной федерации и Спорткомитета, так и советских бонз, стоявших на самой вершине пирамиды власти в стране.
Право на проживание
Мы встретились сразу после моего возвращения с межзонального турнира. Корчной жил тогда в доме Вальтера Моя неподалеку от Амстердама и очень опасался за свою жизнь. Вальтер рассказывал, что Виктор, оставаясь один, никогда не открывал дверь на звонки, к окнам не подходил, а если они выезжали в Амстердам для оформления каких-то документов, всегда ложился в машине на заднее сиденье, и Мой прикрывал его газетами.
Время от времени Корчной навещал меня. Это были тяжелые для него дни. Превосходно помню, как он, возбужденный, небритый, с воспаленными глазами, почти кричал:
– Вы меня не знаете, Генна. Я – не смелый. Не смелый я! Я – отчаянный! Отчаянный!
Я пытался его расшевелить: «Такая вот получилась история с географией!» (намекая на исторический и географический факультеты ЛГУ, которые мы окончили). Но Виктору было не до шуток: слишком уж его занимали важные текущие дела.
В один из тех августовских дней он попросил знаменитого шашиста Анатолия Гантварга, возвращавшегося из Голландии в СССР, взять с собой письмо для его родных. И, хотя миссия была чрезвычайно опасной, Гантварг согласился. Ни в своих книгах, ни где-либо еще Корчной не упоминает об этой просьбе, считая ее мелкой услугой. На самом же деле можно только представить, что бы произошло, если бы письмо невозвращенца обнаружили у Гантварга: закрытие выезда из страны на все времена, полагаю, явилось бы самым мягким наказанием. К счастью, всё обошлось, и письмо достигло адресата. Успешно закончилась и миссия Ханса Рее, игравшего месяц спустя на международном турнире в Сочи. Сумка с подарками и медикаментами, врученная Корчным голландцу, благополучно добралась до Питера.