Страница 1 из 15

Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Сосонко Генна

Генна Сосонко

Человек-легенда

Как и Чигорин, Рубинштейн, Керес, Бронштейн, он не носил чемпионскую корону, но его имя знают все любители игры. Виктор Корчной не только достойно боролся в матчах за мировое первенство, но и выигрывал крупнейшие турниры с участием всех сильнейших, и его вклад в шахматы не менее весом, чем у стоявших на самой вершине огромной шахматной пирамиды.

Страдал ли он от того, что так и не стал чемпионом мира? Испытал ли, как каждый творческий человек, из всех сожалений самое горькое – от того, что ему так и не удалось осуществить? Не уверен. Даже без высшего титула он, фактически в одиночку бросив вызов огромному советскому монстру, приковал к себе внимание всего мира и оставил свое имя в истории игры навсегда.

Как и поэт в России был больше, чем поэт, так и шахматный гроссмейстер в Советском Союзе был больше, чем шахматист. Так повелось еще со времен Ботвинника, но на Западе популярность шахмат была несравнимо меньше. Явление Бобби Фишера, ставшего символом свободного мира в его борьбе с тоталитарным режимом, привлекло невероятный интерес к игре, но после ухода американца шахматы снова заняли свою скромную нишу.

Следующему витку популярности шахматы обязаны только и исключительно Виктору Корчному. Здесь переплелось всё: и конфликт тех же противоборствующих систем, и общая международная обстановка продолжающейся холодной войны, и его личная драма, когда власти отказывались выпустить на Запад его семью. Известия об этом противостоянии переместили шахматы со страниц спорта на первые полосы газет и даже дали сюжет мюзиклу, годами шедшему с аншлагом на подмостках Лондона и Нью-Йорка.

Спортивная карьера Корчного длилась без малого семьдесят лет и вобрала в себя целое столетие: он играл и с Григорием Левенфишем, родившимся в 1889 году, и с Магнусом Карлсеном, появившимся на свет в 1990-м. И сыграл больше партий, чем кто-либо в истории игры, а из этих семи десятков лет активной шахматной деятельности почти три десятилетия принимал непосредственное участие в борьбе за чемпионский титул. Трудно найти в истории шахмат бойца, которого можно было бы поставить рядом с ним.

Сказал как-то: «Хорошо было Ласкеру помнить свои партии, а я за последние тринадцать лет сыграл их вдвое больше, чем Ласкер за всю свою карьеру. К тому же мне было скучно – повторять одно и то же по несколько раз даже ради практического успеха. Для меня с моим характером это было довольно нудно. Поэтому, за редким исключением, я играю дебют каждой партии так, будто это положение случилось впервые в жизни».

Таков подход творца в любом виде человеческой деятельности: посмотреть на давно устоявшиеся представления и понятия глазами ребенка, увидевшего явление в первый раз.

Может, в этом отторжении рутины и постоянном стремлении к новому не только разгадка его удивительного шахматного долголетия, но и объяснение того, почему он не стал чемпионом мира: с таким подходом к игре можно долго играть в шахматы, но… завоевать самое высокое звание?

Когда три дня спустя после драматичного матча в Багио (1978), где он был на расстоянии вытянутой руки от титула, я увидел его на Олимпиаде в Буэнос-Айресе, он не производил впечатление несчастного или даже расстроенного человека. Мысль, что Сизиф был по-своему счастлив, даже если камень, который он волок к вершине горы, всё время скатывался обратно, пришлась бы, думаю, ему по душе.

Но что произошло бы, если бы ему удалось стать чемпионом мира? Если оставить за скобками, что в этом случае, как сообщил ему однажды Таль, его могли бы просто уничтожить физически, не думаю, чтобы Корчному было бы комфортно на троне. Он был очень хорош в противостояниях, в конфронтациях, в борьбе. Но разреза́ть ленточки, пожимать после двухходовой ничьей руку президента какой-нибудь страны, а потом, надев искусственную улыбку, позировать вместе с ним перед объективами телекамер? Заседать на конгрессах ФИДЕ рядом с людьми, к которым испытываешь явную антипатию?

Его бунтарская натура бессознательно противилась бы этому умиротворенному почиванию на лаврах, не говоря уже о потере ориентиров: ведь всё уже завоевано, что теперь? Нет, лавровый венок чемпиона только колол бы его острыми листьями, и я плохо себе представляю, что даже в этом случае мы увидели бы, наконец, укрощенного Корчного.

Вторую половину жизни он прожил в Швейцарии. Испытывая безграничное уважение к швейцарскому образу жизни, он не уставал повторять, что единственное, что ему не нравится в этой стране, это ее нейтралитет. Объяснял: наверное, это потому, что он сам родился в государстве, где нейтралитетом и не пахло. Понятие нейтралитета в его глазах было сродни ничьей, которой он так старался избегать в своих партиях.

Однажды у него спросили: «Какую самую невероятную легенду о себе вам приходилось слышать?» Удивился: «Легенду? А зачем это вам? Моя жизнь настолько невероятна, что ни с какой легендой не сравнится».

Когда ему исполнилось семьдесят, автор по просьбе самого Корчного написал вступление к сборнику его избранных партий. Понятно, что тот юбилейный текст не был написан с последней прямотой.

В книге, представляемой на суд читателей, я попытался сделать это.

Прыжок на свободу

«Что делать? Что делать? Сеанс в Гааге был в самом разгаре, а я еще не принял окончательного решения. Ведь можно же еще спокойно отправиться на прием в советское посольство, завтра вернуться в Ленинград и попробовать в следующий раз. Как, мне сказал Майлс, будет по-английски “политическое убежище”? Political asylum. “Политикл эсайлэм”. Легко сказать. Наконец сеанс кончился, я попрощался с организаторами, пришло такси. Вот уже шофер спрашивает: “Куда едем?” – но я не знаю. Не знаю! И лишь когда таксист повторил: “Так вам куда?” – я сказал: “Амстердам!” На следующий день рано утром я пришел в полицию и попросил политическое убежище».

Так рассказывал мне Виктор Львович Корчной о событиях 26 июля 1976 года. События эти резко изменили не только его собственную жизнь. Они привнесли в борьбу за мировое первенство такой накал страстей (с очевидной политической подоплекой), что оказались сравнимы с прямой конфронтацией между Востоком и Западом во время матча Спасский – Фишер (1972).

Корчной не был первым гроссмейстером мирового класса, ушедшим из советской России на Запад. Когда в 1929 и 1934 годах Алехин играл матчи на первенство мира с Ефимом Боголюбовым, в СССР одного иронически называли «французом», другого «немцем», а обоих – «ренегатами, продавшими свой талант за чечевичную похлебку буржуазного рая». Но, упоминая их имена, отмечали: «Не следует забывать, что в политике бывшие советские чемпионы всего лишь пигмеи, тогда как в шахматах они виднейшие корифеи современности». И печатали отчеты о матчах «ренегатов», помещали статьи о турнирах с их участием, комментировали их партии.

В семидесятых годах в Союзе всё обстояло много жестче. Даже на пути к легальной эмиграции власть ставила различные рогатки (если вообще давала разрешение на выезд), а уж к беглецам относилась совершенно непримиримо.

Почти полвека спустя непросто понять, что означало такое решение Корчного для гражданина СССР и как неимоверно трудно было сделать этот последний прыжок на свободу. Ведь после этого на родине ты сразу же становился предателем и изменником, как было со знаменитыми невозвращенцами той поры – Рудольфом Нуреевым, Михаилом Барышниковым, Наталией Макаровой, Людмилой Белоусовой и Олегом Протопоповым, чтобы назвать нескольких. Никто из них не являлся диссидентом. Но за пределами страны нередко оказывались не политические противники и не диссиденты в прямом смысле слова: разрыв с системой диктовался самой логикой их творчества.