Империя предков

«Неожиданно для европейцев и китайцев, по обе стороны Евразии, монголы буквально выскочили из темноты, ведомые своим лидером. …То, что они смогли вырваться из родных степей, стало заслугой их лидера, одного из самых удивительных личностей в мировой истории. Когда-то историки спорили,какая сила стоит за необратимыми изменениями в мировой цивилизации: социальные условия, климатические изменения или личности. …Некоторые, подобно английскому философу XIX века Томасу Карлайлу, считали, что «история человечества – это история великих людей», для них Чингисхан был основным примером», – британский историк Джон Мэн «Секреты лидерства Чингисхана».

«Следующими после хешигтенов выстроились члены монгольского правительства. …

После рукопожатия с членами монгольского правительства Владимир Путин поднялся по высокой широкой мраморной лестнице к статуе Чингисхана. Издалека это смотрелось действительно как поклонение сидящему на троне «Потрясателю Вселенной». Не хватало только двух очистительных костров по бокам. Известно, что во времена Монгольской империи через очистительный огонь проводили не только гостей, но и их подарки», – российский журналист Андрей Ян. Газета «Информ-Полис». Республика Бурятия. Сентябрь. 2014 г. (О чём мог подумать тогда один из великих людей современности, один из великих людей двадцать первого века, в раздумье, стоя перед памятником человеку тысячелетия.)

***

Холодная вода небольшой речушки впадающей в Онон сковала, будто давила льдом, резала холодом, что обдавалось тихой дрожью, но сильнее пробивалась дрожь от страха, от страха быть пойманным, а значит или, же, быть убитым, как дикое животное на заклание, или, же, снова быть обращённым в рабство. При мысли о рабстве деревянная колодка, что была накрепко надета на шею, да скреплена китайским замком, ещё более стиснула горло, вокруг шеи, как бы в напоминание о том, что ты и есть раб, беглый раб.

Ещё днём он с тяжёлой деревянной кангой, колодкой на шее прислуживал гостям дальнего родственника Таргутай-Кирилтуха, подавая им молочный архи в честь удачной охоты. Ох, насмешливы были взгляды гостей, ибо знали все, чей сын прислуживает им. Видел ли тогда его отец, умерший от коварной отравы, с густой вышины Вечного Синего Неба, видит ли сейчас, что происходит с его семьёй после того, как он покинул их в этом бренном мире.

Далеко после полудня, когда многие уж захмелели на пиру от крепкого молочного архи, когда не было необходимости в его прислуживании гостям, отвели его в одну неказистую юрту на окраине, мол, подальше от глаз долой, и так уже насмехались, посмеялись все, как следует. Приставили к нему одного юнца постеречь зорко. Хоть и деревянная колодка у него на шее, а кто ж его знает, ведь знают, прознали все, чей сын. И правильно сделано со стороны Таргутай-Кирилтуха, предосторожность никому никогда не была помехой.

В один момент, когда юноша тщедушный видом зазевался было, утеряв бдительность, он с разворота ударил того деревянной колодкой по голове, да так, что тот оглушенный временно впал в беспамятство, привалившись у очага, ибо силён был удар. Переступив через него, он рванулся к выходу, но не выскочил сразу, а задёрнув войлок, служащей дверью, огляделся кругом. Рядом нет никого. Да, окраинная юрта ныне оказалась преимуществом. И потому побежал в степь незамеченный никем, понимая, что так ненадолго, ибо заметят пропажу имущества, каковым и является раб, да и нерасторопный стражник очухается, и поднимет тревогу.

Он бежал едва ль пригибаемый тяжестью деревянной колодки на шее, бежал прерывисто тяжело, ибо колодка не давала простор горлу набрать свежего степного воздуха, бежал и успевал судорожно рыскать глазами хоть какого-либо убежища в ровной степи. Сколько бежал, сколь времени прошло, но увидел обрывистый берег небольшой речушки, поросший небольшим кустарником. Ринулся туда, дабы отдышаться там.

Уже свечерело, наступали сумерки, ещё время и сгущались сумерки. Это могло обрадовать его тем, что темнота ночи послужит ему в союзники. Но вдруг такое блаженство тишины нарушили тихие звуки, которых он опасался более всего. Прислушался обострённым слухом. Звуки повторились. Так и должно было случиться. Как тихо монотонная дробь, барабанная дробь цокотом копыт, что нарастала, приближаясь. Ржание коней внесло в эту зловеще очарованную музыку её истинность в страшной сути. То был бег погони, его неистовость.

Они приблизились к самому отрывистому берегу. Повсюду уже хмельные голоса, крики зычные: «Он не мог далеко убежать! Берег обрывист – вот это самое место укрыться! Факелы сюда! Осветите!»

Холодная вода давила будто льдом, резала холодом, обдаваясь дрожью судорожной, голоса наверху, то стихали, то крепчали в хмельной тональности. И вроде стихло, вроде стали удаляться, не найдя его посреди кустарников обрывистого берега. Но он побудет в стылой воде, не выйдет сразу, терпеть и терпеть. И думай, думай не о спасении от погони, думай о другом, что было так дорого тебе, вспоминай светлость детства, что оборвалась…

Одинокая неказистая юрта, кое-где оборван войлок, едва ль спасёт от дождя, подгибающийся в пургу в долгую зимнюю ночь, дуновение изо-всех сил на сухой аргал, дабы уберечь тепло, которого едва ль хватает. И всё ж их много для такой юрты, братья, младшая сестра – сыновья, дочь матери Оэлун – вдовы Есуге-багатура, что был при жизни вождём племени тайчиут. И бесконечная борьба против голода за выживание. Пригнуться бы, прижаться комочком, но ни дня не даёт покоя мать Оэлун, борясь и борясь, более не за себя, за них, за детей, рождённых от вождя племени тайчиут. И потому всегда и всегда повторяет одно и то же: «Вы дети вашего отца, вы дети самого Есуге-багатура – вождя племени. Вы потомки великих ханов по отцовской линии. В вас течёт кровь Кабул-хана, в вас течёт кровь Амбагай-хана. Его распяли в Китае, распяли чжурчжени, так говорили старики, так говорил ваш отец. Дети мои, сыновья мои – вы должны подняться, вы подниметесь, и вы подхватите бунчужное знамя отца. Мы голодаем сегодня, завтра может, будет полегче, но пройдут дни, пройдут холодные зимы, пройдут знойные лета, и наступит время, когда будем все мы сыты. Я не могу своих детей оделить красивой одеждой. Да что одежда, когда мы днями рыщем в поисках пищи, что укрывается в сусличьих норах, каковыми могут довольствоваться самые обездоленные, нищие в степи, ибо боимся мы, что заметят нас не дикие звери, что уж отныне для нас намного лучше людей, а именно люди. Но живу, надеюсь, что вы – сыновья своего отца Есуге-багатура когда-нибудь воспрянете и поднимете его бунчужное знамя», – говорила всегда так, будто кричит ли, аль шепчет молитву, взывая к Вечному Синему Небу.

Да и ныне говорит, и смотрит прежде на него, на своего, на их с отцом первенца, и будто видит в глазах её сияние огня надежды, что возложила она на него, самого старшего из детей вождя племени тайчиут и её. И потому ль старается изо всех женских сил выдержать жестокий удар судьбы, что так обрушился нежданно, неожиданно. Да, подобно тростинке, что выворачивается от напорного ветра.

Говорила так, надеждой его осеняя, и брала в руки его ладонь правой руки, распрямляла и говорила:

– Когда ты родился, рядом женщины вскрикнули. Затем вошёл твой отец, и он также был как-то изумлён. Когда тебе разжали кулачок,у тебя на ладони был спёкшийся сгусток крови. И думаю всегда, неужто какой-то знак от Вечного Синего Неба…

– Я знаю, мне говорил отец… – и также присматривался к чистой ладони, стараясь увидеть ли, вообразить сгусток спёкшейся крови.

Мать, о мать! Она не знает, не видит, как на первенца её надета деревянная колодка, что он в эти знойные дни не мог самостоятельно даже воды испить, муху с лица согнать. Она не видела его в эти дни, сына своего, первенца своего, обращённого в рабство. Нет, при встрече, а будет ли встреча, не скажет, ни разу не обмолвится словом, что был в рабстве, и на последнего раба не наденут кангу – деревянную колодку, а на его шею воздели за то, что не упал, не пригнулся. Да, его пытались, как следует, пригнуть к земле и за то, что от его взгляда и конь взбрыкнет судорогой, и змея свернёт, уползёт. И как-то слышал однажды опять же разговор про его сгусток спёкшейся крови на ладони.