Империя предков

Накануне похода его вызвал в юрту сам Джучи. Думал, что решил расспросить он о родственниках из племени унгират, откуда его мать, как и мать Чагадая, Угэдея, Толуя. Так и было вначале. Но затем за чашкой кумыса Джучи и сказал то, ради чего он и был приглашён:

– Мы скоро пойдём на север, в земли Баргуджин-Тукум.

Вздрогнул неожиданно Жаргалтэ от одного лишь упоминания этой земли, разве что незрячий не мог заметить этого. Но промолчал.

– Я вижу, что-то смутило тебя? – спросил сын хана ханов, дабы удостовериться увиденным глазам, но и понять саму суть вот такого проявления.

– Я знаю одного парня оттуда… – отвечал Жаргалтэ, вызывая удивление Джучи, одним лишь значением такого знакомства, когда в степях редко встретишь, а то и не встретишь человека из лесных племён. – Он из племени хори. Даже сдружились мы, – и Жаргалтэ подробно рассказал о встрече, о том, как их вызволил сам Джэбе.

– Говоришь, из племени хори, – слова Джучи обреклись в некую задумчивость, суть которой навевала одну лишь догадку, которую сын хана ханов решил всё же развеять. – Мне говорила бабушка Оэлун, что одна из её ветвей, а значит и моего отца, самого Чингисхана, как и меня, как и моих братьев, ведёт начало оттуда, из этой земли, куда мы и пойдём походом. Одна из ветвей по линии бабушки Оэлун. Звали предка Хорилардай-мэргэн. Родная река, которого и была Уда.

Так вот оно что! И выходит не один он – Жаргалтэ, против похода на эти земли.

– Этому нойону Хорчи захотелось иметь тридцать жён из лесных племён. И чтобы сдержать обещание, и отправляет отец войска на эти земли. В первый раз мне удалось мирно договориться с лесными племенами. Они приняли власть моего отца. Но вот зарвался этот Хорчи, за что и получил достойный отпор. Наян поведёт войска против племени тоома, а мне идти против племени хори. Но думаю, неспроста отец поставил меня против них, неспроста. Думаю, он надеется на то, что я, как и в тот раз, разрешу мирно этот вопрос. Но знаешь…, не всё может пройти так гладко. И потому, я подержу сотню Бату-Мунка позади, – говорил в той же задумчивости старший сын хана ханов, в котором он сейчас и усмотрел большей рассудительности, чем у других младших братьев, особенно Чагадая, готового порвать кого угодно.

На том и расстались тогда. И потому он ведёт без должного рвения свою десятку в составе сотни командира, который родом из племени унгират. Но как рвутся в бой его воины! Молодёжь зелёная. Потому и кровь кипит, и огонь изрыгается. Разве что этот старый воин не обладает такой прытью. И почему он до сих пор не командир? Да и знает про него не очень много. Ничего не говорит о себе. Из какого племени он? Всех знает, а про него нет. И не спросил, как следует. А это ошибка, серьёзная ошибка. За это, самое лучшее, наказание плетью. Но, ведь, никто и не знает про это. Никто. Да и служит он у Джучи, у Бату-Мунка. Ладно, будет время, спросит. Наедине.

В первом же походе стала происходить с ним какая-то странность. Пока стелились по обеим берегам степи такого не было, но началось оно с первым же перелеском на правом берегу. А когда пошли леса, то оно и не отступало. Навязчивое ощущение. Кто-то смотрит со стороны, следит за ним. Не стал говорить про это Джучи, не стал. Но если подумать, что следит за тобой кто-то из той стороны, куда они и направились, то как-то получается не по разумению. Следить следует за передними, и передавать за передвижением. Но ведь и у них разведка впереди. А, может, не один он в таком состоянии? Пригляделся внимательно к своим воинам. Как будто такие, как и были. По глазам видно, что рвутся в бой. Возгорелись бы ещё сильнее глаза от пылающих сердец, жаждущих битвы. Молодые, как и он. Но вот этот старый воин. Уж он-то отличается от всех. Не горят глаза.

За три дня осторожных, но быстрых переходов, на закате третьего дня они добрались до места, где Селенга прибавлялась полноводностью ещё одной рекой, что спокойно плавно сливалась с ней с правой стороны, с востока, со стороны восхода. Что за река?

Здесь, на этом слиянии, остановились тысячи. Недолго пришлось любоваться некоторым из них этой красотой, растеклись по приказу Джучи. Одни переправились через Селенгу и приготовились, после отдыха, после ночёвки, принять марш по левому берегу вниз по течению на запад, другие переправились вот через эту реку и по правому берегу её верх по течению возьмут с утра на восток. Через сколько рек Азии и Европы, да намного шире, переправятся монгольские кони? Сокрылось будущее таинственно и плотно завесой неизвестности, за поворотом непроглядным, за таким порогом неукротимых течений реки-времени. Откуда знать.

Арьергардная тысяча, в которой и состоит сотня Бату-Мунка, на ночёвку осталась на этом слиянии рек. Изумительное место.

Переменился как-то старый воин. Устремился взгляд на эту реку. Какой же свет печали, отзвук таящей тоски от давних лет оставил след? Знал бы он, что не ускользнуло это с пристального внимания десятника. С чего бы это?

– Что за река? Ты знаешь? – спросил сзади Жаргалтэ, что и явилось неожиданностью для старого воина, что и обернулся, вздрогнув, поспешив упрятать то, чего и таил много лет.

– Скажут… – последовал короткий ответ, означающий знание воинского дела, да опыт воинского дела.

Как бы в подтверждение этого уже доносилось по рядам негромко, слегка с придыханием: «Уда, Уда…»

– Река племени хори? – спросил Жаргалтэ у этого старого воина, которого стал подозревать в том, что и утаил он какое-то тайное знание от него.

– Так говорят… – отвечал уклончиво этот воин.

– Мои воины стремятся в бой, почему ты не стремишься? – спросил Жаргалте совсем о другом, дабы застать, как следует, застать старого воина врасплох.

– Всегда так у молодых, идущих в первый поход, – похоже, воин отвечал подготовлено.

– Почему ты изменился, увидев эту реку?

– Новое всегда что-то меняет.

– Говоришь новое.

В ночь десятка Жаргалтэ отправилась в дозор.

При полной луне лес сохранял тишину. И две реки, сливаясь, и уносясь вместе ещё величавее в священное море Байкал, сохраняли тишину. Всегда ли будет так? Может, и есть у них свой разум, своя интуиция, свой дар предсказания, свой третий глаз, и увидят они, как через плотную завесу времён столетий у слияния двух прекрасных рек раскинется удивительно прекрасный город, воспетый птицами, встречающий рассвет, как песня, которой дорожишь с тех лет, когда и был с тележную ось.

– Остановиться здесь. Смотреть в оба. А мы с тобой осмотрим дальше, – приказал Жаргалтэ, кивнув при этом на старого воина.

Кони неспешно, не вышагивая грацией (какая грация у монгольских коней, один лишь пот трудовой) пошли берегом ночной реки, что поуже, идущей с востока. Молчание продлилось недолго, ибо нарушил его один из всадников, которому и было что сказать, и было что спросить:

– С той поры, когда мы из равнинных степей вошли в первый лес на правом берегу Селенги, у меня появилось ощущение, что кто-то непрерывно смотрит за мной, за каждым моим шагом. Ты старый воин, но есть ли тебя такое ощущение?

– У меня нет, – коротко ответил старый воин.

Свежей прохладой потянуло от реки. Вглядывайся, не вглядывайся – нет никого. «О чём бы спросить его. Что мог бы поведать он, этот старый воин, до сих пор не взявший никакой командной высоты. Может, до этих лет и не удостоился ничего, и не дано, что и не рвётся в бой. Но вижу, как-то вижу, что скрывает он что-то…» – вот так и подумал Жаргалтэ.

– Мой командир, а Вы почему не стремитесь в бой, – неожиданно спросил сам воин, даже и не спросив на то позволения.

Вздрогнул неожиданно Жаргалтэ. «Он что, читает мои мысли», – стрелой мелькнула догадка или ещё что, но быстро пришёл в себя и ответил, даже и, не пытаясь, указать на то, что и не подобает спрашивать простому воину первым:

– Мы говорим с ними на одном языке, – отвечал Жаргалтэ, подразумевая под ними тех, против кого они идут.

– Да, в том-то и дело. Я думал, прекратились всегда в степях войны между племенами, говорящими на одном языке. Но вот… – сказал и промолчал старый воин.