Страница 5 из 16
– Он сказал, Прахов разрешил ему ночевать во Владимирском соборе! – вспомнила Даша. – Сходим туда?
Людей на улицах темного провинциального Киева уже почти не было, где-то лаяли собаки. Византийская семикупольная громада Владимирского собора высилась впереди – как православный Гулливер на фоне множества маленьких частных домишек.
– Что ты думаешь о теории профессора Сикорского? – поинтересовалась Акнир, когда они второй раз за сегодняшний день поравнялись с Городским театром.
– О том, что Миша опасен для нас? Пфуй! Ерундень!
– Профессору не первому пришла мысль о художнике, – сказала ведьма. – Пытаясь угадать имя Потрошителя, исследователи называли много имен, от принца Уэльского Альберта до Ван Гога и английского живописца Уолтера Ричарда Сикерта. Последний слишком часто рисовал голых, мертвых на вид женщин в кроватях дешевых отелей. А позировали ему проститутки.
– При чем тут наш Миша? Он просто большой ребенок… вообще безобидный.
Дашину речь остановило воспоминание о взмахе руки юной дочери Ирки Косой, подозрительная дарственная надпись «Милой Нине» – но Чуб, не медля, дала громкий отпор дурным подозрениям:
– А даже если он и бывал у проституток, что тут такого вообще? Нужно же Мише хоть раз в год с кем-то спать! А с кем еще можно в этом средневековье? Ведь мужчины в наш цирк не на слонов ходят смотреть, где они еще могут увидеть женские ноги – только у нас и у балетных. И я, представь себе, их понимаю! Это в нашем времени любой школьник зашел в Интернет на порносайт – и уже профессор секс-искусств. Любой студент уже живет вовсю сексуальной и бурной жизнью. А здесь… Сколько в 1888-м мужчин, которые никогда, я говорю во-още НИКОГДА, не видели голую женщину… ну разве только на картине в музее. С кем, кроме горизонталок, нормальный неженатый мужик может тут вообще переспать? Они же всю жизнь только облизываются и давят, давят в себе все инстинкты, потому как мало кому удается хоть горничную соблазнить. Половина даже жен своих голыми так и не видели – только в ночной рубашке, а остальное – на ощупь. Я согласна, с женскими правами сейчас не ахти… но мужчины тоже эротически угнетаемый класс! А теперь подумай, какие они все на этой почве психически двинутые – вокруг сплошные потенциальные маньяки-убийцы. Любого бери, тот может быть Потрошитель. Потому что он даже пуговицы на бабе ни разу не расстегнул. Может, Джек живот своей первой женщине потому и разрезал, что до сорока лет не знал, как женское платье расстегивается… Пфуй! И во-още Врубель никогда не был в Лондоне. И не мог быть!
– Так же, как мы не могли побывать в Одессе? – саркастично спросила Акнир. – Он был в Провалле. Мы не знаем, где он был, и он сам не знает, что делал. Но после этого он начал сходить с ума.
– Скорей я поверю, что при встрече с горизонталками он отдал им последнюю рубашку… из жалости! И быстро же ты перестала жалеть его и защищать, – с осуждением сказала Даша.
– Ты так думаешь? Тем лучше! Надоели твои подозрения.
– И вообще, если у нас образовался здесь детектив, убийцей по правилам должен быть кто-то самый неприметный – к примеру, Пепита, – высказала предположение Чуб.
– Но это не детектив, – безрадостно сказала Акнир. – Если на то пошло, то у нас мистический триллер. Ты ведь слышала сегодня о сатанинских иконах. Они действительно ходят по Киеву. Человек, не подозревая о том, бьет поклоны Демону. И кое-кто верит, что через три года Демон приходит за ним.
– Ну, и?..
– Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви – Богоматерь с лицом Демона, с лицом моей матери – Врубель нарисовал как раз три года назад!
– И Демон пришел за ним?
Акнир не ответила. А в сознании Чуб выстроилась некая зыбкая логическая цепь:
«Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви…»
«Маша говорила, что он всю жизнь боялся попасть именно в киевский сумасшедший дом, в нашу Кирилловку».
«И нас, желтобилетниц злосчастных, тоже туда свозят».
Есть ли тут связь?
– Настоящая святая икона – для людей, как замочная скважина, сквозь которую ты можешь поговорить с Богом, – раздумчиво проговорила Акнир. – Но представь себе, что ты подходишь к двери, чтобы говорить с Богом, доверить ему свои желания, а за дверью на самом деле прячется черт… вот почему рисовать не ту дверь – по вашим меркам огромный грех.
– Я знаю, за это Врубель и был наказан Городом, и сумасшествием, и смертью ребенка.
– Но только ли за это? – с тревогой спросила веда. – Или у него были и другие грехи – пострашней?.. сейчас мы узнаем.
Окруженный непрезентабельным дощатым забором с калиткой собор казался нахохлившимся и сонным, погруженным в многолетнюю дрему, – его строили уже двадцать лет, и еще десять лет ожидания предстояло ему до окончательного завершения.
Семь полукруглых куполов тонули во тьме пятого океана – потемневшего осеннего неба.
Калитка скрипнула.
– Кого там ще черті принесли? – всполошился сторож. Из рассказов Врубеля они знали, что его кличут Степаном.
– Спать! – приказала Акнир и, толкнув массивную дверь, убедилась, что сторож в вышитой свитке уже безмятежно куняет на стуле у входа.
Они беспрепятственно вошли в храм и сразу от двери свернули направо, в помещение будущей крестильни, служившее нынче мастерской всем художникам-соборянам, – у каждого был здесь свой уголок, где живописцы хранили одежду, краски, работы, мольберты.
И угол Врубеля сразу взглянул на них живым человеческим глазом – сильным, гипнотизирующим, заставившим ускорить шаг, перейти на бег, дабы как можно скорее рассмотреть полотно, стоящее рядом с мольбертом, и убедиться:
– Но это же наша Маша! – вскрикнула Чуб. – Он нарисовал Машу! Какая же она тут… землепотрясная! Вау!
– Это Богоматерь, – сухо сказала Акнир и добавила: – Потрясающе. Никакого сравнения с Кирилловской церковью.
Рыжеволосая нежнолицая Божья Матерь на полотне воплощала в себе и силу, и мягкость – любовь, доброту, бесконечное терпение и веру в спасение, которое коснется любого, как солнечный свет касается поутру всех людей. Хотелось протянуть к ней руки, прильнуть, уткнуться лбом в ее колени, попроситься в объятия. Богоматерь словно наполняла смотрящего на нее светом и силой, готовностью тянуться к небу – столь же естественно, как вздох наполняет легкие воздухом, как травы сами поднимаются к солнцу весной.
Лицо Богоматери было совершенным и совершенно законченным шедевром, в то время как фигуру младенца на ее руках художник только наметил углем.
– Неужели эти идиоты в Синоде могли отказаться от такой шикардосной работы? – возмущенно изумилась Землепотрясная Даша.
– Не могли… Это, может быть, лучшее, что он написал, – с недобрым восхищением сказала Акнир. – И лучшее, что он уничтожил.
– Как уничтожил? Когда?
– Не знаю. Но раз Маша, знающая творчество Врубеля от эскиза до наброска, не знает о собственном портрете – то он не сохранился.
– Мы должны сохранить его, должны показать Маше! – Чуб быстро засняла врубелевский шедевр на мобильный. – Пусть знает, что он до сих пор любит ее. Ее, а не тебя!
– Ну, слава Великой Матери! Хоть теперь успокоишься, – Акнир брезгливо передернула плечами. – Все нормально, он по-прежнему любит твою распрекрасную Машу.
– Или нам нельзя Маше ни о чем говорить? – озадачилась Чуб, рассматривая на экране готовые снимки. – Ведь Маша теперь любит Мира. У них все почти наладилось… А тут мы с большим приветом от Врубеля. А старая любовь не ржавеет. Еще рванет сюда… Что же делать? Она только-только начала его забывать. И Мир ее любит и будет с ней, а Врубель уже никогда с ней не будет.
– А как же Машин сын? – возразила ведьма. – Ему нужен настоящий отец. Маша не станет, как моя мама, скрывать от ребенка имя папы. Это все равно нечестно, неправильно! Подумай, вдруг с ней что-то случится, как с моей матерью, и ребенок останется сиротой – полусиротой, как и я?.. Хоть мой отец, похоже, знать меня не желает.