Страница 14 из 16
Одно лицо!
– Он считал себя Тамарой? – Чуб была готова вернуться к голубой версии.
– Раз Демона он списал с Кылыны, логично, что Тамару он интуитивно писал с себя. Ведь Тамару погубила любовь к Демону, – сказала Маша, восторженно разглядывая предоставленный Дашей карандашный набросок. – Но ты увидала самое главное. Раз Тамара – это он сам, нарисовав Христа, который молится о спасении души Тамары, он мечтал и о спасении собственной души… Ведь в конце поэмы Лермонтова душа Тамары отвергает Демона и улетает на небо с ангелом!
– Это не Христос молится Врубелю… – вскрикнула Даша. – Христос молится за него! Он просит избавить его от горькой участи… Это сам Миша молился «Пусть меня минует чаша сия»! Как Христос в Гефсиманском саду.
– Об этом никто никогда не писал, – заговорила тоном историка Маша. – Его христианские сюжеты считали малоудачными. А те, о которых отзывались восторженно, не сохранились… Но Киев стал для Врубеля одной бесконечной попыткой найти Бога. Бесплодной попыткой. Он выбрал Демона. После Киева он уже никогда не возвращался к Христу.
– Ни хрена он не выбрал! – вдруг рассердилась Даша. – У него не было выбора. Это Присуха. Кылына, его личный Демон, навсегда привязала его душу к себе. Вот почему он твердил: Демон – это моя душа! Он чувствовал это. Потому попытался разбить свою работу, а Кылына едва не умерла… он пытался избавиться от нее.
– А позже, когда в конце жизни он написал «Демона поверженного» – он сошел с ума, его сын умер, – печально закончила Маша. – Его наказал Город.
– Нет, Киев никогда не проклинал его! – окатило внезапным озарением Дашу. – Клянусь мамой, это Кылына. Ведь вместе с Демоном он поверг и ее! И она отомстила. Из-за Присухи он навсегда был связан с ней, но и она была связана с ним… Как ты с Миром. Связаны насмерть! Даже странно, как она так прокололась, Кылына ведь умная.
– Она просто недооценила его. До встречи с ней Врубель был обычным человеком, никому не известным художником, которого она использовала, чтобы осквернить нужную церковь. Она не знала, что он гений… не талант, а настоящий неподдельный гений. А значит, в своей собственной магии – в творчестве он не слабее ее. Возможно, при определенных обстоятельствах он мог бы даже убить ее… – Маша задумалась. – А знаешь, что никогда не приходило мне в голову?
– Что его игра в Провалы – реальность?
– И это тоже. И еще кое-что… он прожил в Киеве примерно пять лет. О двух первых годах мы знаем все. А оставшиеся точно провалились. Почти неизвестно, что он делал все это время. Куда подевались его работы? Он постоянно рисовал, он писал, как дышал, почти не выпускал из рук карандаш. Почему же вместо полотен остались лишь мифы о картинах, которые он бесконечно уничтожал? Один бесконечный провал – вместо информации.
– Намекаешь, что все это время он провел в Провалле?
– «Владимирский… твое… Провалля», – сказала Кылына. Что она хотела от меня? Зачем решила погубить моего сына?
– Он сын Врубеля – может, в этом все дело?
– Зачем ей губить его детей?
– А вдруг это не она, а он? – с ужасом выговорила Даша. – Если Врубель едва не убил Кылыну… Ведь он нарисовал и тебя с ребенком на руках! А потом намалевал сверху Акнир. А если ваш сын болеет потому, что он его уничтожил – закрасил и тебя, и его? Вдруг Кылына послала тебя во Владимирский, чтобы ты сама увидела это… как Врубель убивает ваш портрет, и тебя, и вашего сына…
Даша пожалела о своих словах – спокойное лицо Маши потемнело, она сразу же встала.
– Мне пора обратно. Я и так оставила сына слишком надолго, – младшая Киевица точно забыла, что время в Настоящем стоит. – Перенесешь меня?
Она громко, раздраженно щелкнула пальцами. Пейзаж под ними изменился, они оказались на крыше одного из домов Прорезной. Чуб узнала безрадостный осенний мотив Киева образца 1888 года и почувствовала сожаление и разочарование, Маша словно послала ее на три буквы, – обратно, в унылое, темное Прошлое!
– Вот не люблю я такой Киев… Я знаю, ты любишь старый Город… а я нет… нехороший был год, – сказала Чуб.
– Возможно, это был лучший год, – с грустью сказала Маша. – Она видела сейчас совсем иной Киев, объятый желто-красным кудрявым огнем осени – унылая нагота почти лишенных деревьев киевских улиц искупалась множеством разбросанных повсюду садов, прячущих среди своих густых ветвей небольшие помещичьи усадьбы. – Это последний год, когда купола еще были выше домов, а вера в Бога – выше веры в прогресс…
Маша повернулась кругом, указывая на десятки золоченых крестов, рассыпанных блестками по осеннему небу – семь толстопузых куполов Владимирского собора, двадцать куполов Софии, восемь Михайловского-Златоверхого, видные даже отсюда, серебряные купола Андреевской, Десятинной, Трехсвятительской, маленький купол Ирининской, скромный крест Георгиевской церкви, Александровский костел…
– Никогда больше Город не будет ближе к Богу, чем нынче, – сказала младшая из Трех Киевиц. – Киев-златоглав будет однажды лишен головы. Как и Провал, роковой год юбилея крещения – существование на грани… После началась вторая строительная горячка, выросли дома, выросли доходы, повсюду провели электричество. И Киев – столица Веры и столица Ведьм, стал известен как столица элитных куртизанок и бесконечных борделей.
27 октября по новому стилю,
первый праздник Параскевы Пятницы –
светлой Макошь
Круглая комната Башни показалась пустой, неуютной, наполненной неприятным гулом – в кухне Василиса Андреевна по-прежнему принимала бесконечных гостей.
Маша подбежала к сыну, коснулась его лба – он был слишком горячим. Чуда не случилось. Неназванная болезнь осталась при нем.
Чуб опасливо взяла в руки страхолюдную кожаную полумаску, похожую на маску ведьмы в XI веке:
– А зачем вообще такая штуковина?
– Ах, эта… – равнодушно откликнулась Маша. – Возьми ее, мне она не нужна, – она склонилась над кроватью младшего Миши, словно прикованная к собственной беде. – Я знаю, сердцем знаю, что они мне не помогут. Ответ лежит тут, – дотронулась она до груди. – Ты помогла мне понять это.
– Но для чего эта маска?
– С неолита до наших времен на колядки, на маскарад, на Хэллоуин маски были нужны, чтобы менять свою суть – стать другим, тем, кем хочешь стать… или частью того, что хочешь. Волхвы надевали перед охотой маски из кожи зверей, чтобы стать частью звериного мира, частью природы, где зверь ест зверя, и это естественный гармоничный процесс, данный Великой Матерью.
– А на Хэллоуин? – спросила Даша.
– Чтобы мертвые признали тебя своим. Когда, как они, ты станешь частью Тьмы, то в маске сможешь увидеть их. Узнай, кто твои душечки – в них суть разгадки. Узнай имя своей Тьмы… и прими свою Тьму.
Ребенок проснулся, заплакал.
– Последний вопрос, – в горле у Чуб свербело еще много незаданного и жизненно-важного, но она стеснялась отвлекать Машу и дальше. – Если ведьма не постилась на первую или вторую Параскеву… или вообще…
– Прости… я больше не могу говорить, – малыш плакал все сильнее, и Маша взяла его на руки.
– Это ты меня прости. Я пойду… мне еще нужно убить Акнир. Никогда не думала, что она меня так обманет. И самый-самый-самый последний вопрос… Ты обещала растолковать чертовщину на Хэллоуин в Анатомическом театре.
– Это смешная история. Хоть ваша Пепита все спутала, ее Хэллоуин по григорианскому календарю был в Ирландии двенадцать дней назад. – Маша быстро сняла с полки толстую книгу Анатолия Макарова «Киевская старина», открыла и сунула Чуб.
СВАДЬБА В АНАТОМИЧЕСКОМ ТЕАТРЕ –
прочла Даша.
«Выдавал однажды служитель анатомии свою дочь замуж. Но где сыграть свадьбу? Неужели в анатомическом театре, этой обители смерти? Больше негде: по обычаю следует в доме невесты… После венчания привезли молодых в маленькую комнатку при анатомическом театре, где молодая жила с отцом. Собрались знакомые. Незаметно и полночь подкралась. Вдруг разгулявшимся гостям захотелось танцевать. Мигом пригласили из соседнего кабака двух скрипачей и трубача. Только где плясать? Комнатка так мала, что повернуться в ней трудно.
– Сюда, сюда, пожалуйте! – недолго думая, кричит отец молодых и ведет всех в секционную залу.
…Вот долетают звуки веселого пиршества и до сонных ушей соседних театру обитателей. Что это? Где музыка?.. На улице составилась толпа.
– Мертвецы повставали и пляшут! – слышится в толпе.
– Нет, черти! – возражает другой голос.
– Вон и хвост виден! – добавляет третий.
И все в испуге жмутся друг к другу.
К счастью, проезжал мимо театра один из преподавателей… Он немедленно отправился в театр и, к изумлению танцующих, предстал пред их пьяные очи. Долго потом подсмеивались студенты-медики над отцом злополучной невесты и над проживающими у него молодыми, брачное пиршество которых так комически разрушилось в блаженную минуту веселья».