Страница 9 из 22
Как видим, в представлении византийцев сам факт коронации свидетельствовал о богоизбранности, и это автоматически смывало все грехи вплоть до смертного греха смертоубийства.
Итак, как свидетельствует византийская история, правом на восстание против тиранической власти ромеи, тем или иным образом, пользовались весьма активно и часто. При этом сама победа соперника, успешно свергнувшего предыдущего василевса, считалась византийцами достаточным и надежным свидетельством недостойности прежнего правителя, поскольку сам Бог, действуя через удачливых заговорщиков или мятежников, избавлял ромейский народ от тирана и даровал власть новому императору. Можно не сомневаться в том, что византийцам был бы прекрасно понятен смысл знаменитой эпиграммы о государственной измене английского поэта рубежа XVI–XVII вв. и придворного Елизаветы I Джона Харрингтона, которая в переводе С. Я. Маршака звучит так: «Мятеж (у Харрингтона «Treason» – государственная измена) не может кончиться удачей, – / В противном случае его зовут иначе».
Действительно, в византийском праве было предусмотрено наказание за попытку государственного переворота, но не за сам переворот, если он оказывался успешным. Попытки свержения василевса, если их удавалось пресечь, судили либо как «оскорбление величества», либо как тиранию, государственное преступление, связанное с попыткой свержения законной власти. О том, насколько страшным преступлением было в глазах ромея «оскорбление величества», свидетельствует такой эпизод. Во время апостасия – мятежа малоазийского магната Варды Фоки против законного василевса Василия ІІ (976—1025 гг.) в 987 г., накануне решительной битвы один из братьев Мелиссинов, ярых приверженцев бунтовщиков, издали всячески оскорблял порфирородного императора. Другой брат умолял не делать этого, а когда его мольбы остались без ответа, ударил хулителя, поскольку не мог вынести происходившего на его глазах святотатства.
Виновным в оскорблении величества или тирании грозила смертная казнь, однако ее обычно заменяли телесными наказаниями, ссылкой, пострижением в монахи, членовредительством или ослеплением. За удачное же преступление судить было бы бессмысленно и невозможно, поскольку в таком случае, по выражению Михаила Пселла, «тирания становилась законной властью».
Еще одним важным следствием обожествления должности, а не личности императора была идеализация монархии как формы правления. Византийцы не могли даже помыслить о том, что какое-либо иное государственное устройство – демократия или аристократия – может быть лучше монархии. Критике и даже поношению за свои личные негативные качества или поступки мог быть подвергнут конкретный император – царствующий ныне или правивший в прошлом, – но никак не сам принцип монархической власти, ее идея или символика. Централизованная власть представлялась священным абсолютным благом – евергесией. Все же возвожные беды, постигавшие государство, происходили, по мнению ромеев, не от несовершенной формы правления или социальных отношений, а от скупости, притворства, глупости, расточительности конкретных правителей – императора или его чиновников. Не правда ли, подобное убеждение, вполне объяснимое во время средневековья, владеет умами многих и в современном обществе, когда во всех проблемах обвиняется конкретный политик, чиновник или глава государства, а не далеко не совершенный социально-экономический строй страны.
Если попытаться увидеть за переменчивыми тенями идеологических завес театра византийской власти грубые дощатые подмостки ромейского государства, то можно найти и иные, более земные объяснения тому факту, что византийцы высоко почитали принцип монархической власти как неизменную константу существования страны, но при этом нисколько не преклонялись перед конкретным государем как человеком и с легкостью воспринимали новость о его низложении. Главным для ромеев было, что монархия не перестала существовать и к власти пришел следующий василевс, поскольку именно он, будучи персонифицированным государством, сплачивал в единое целое все византийское общество.
Особенно остро это чувствовала элита, единственным бесспорным объединяющим фактором для которой неизменно служила идея государственности, выражавшаяся в конкретной причастности каждого из представителей знати к делу государственного управления, придворной жизни или деятельности бюрократического управленческого аппарата. Вне системы государственного управления они теряли собственную идентичность и смысл бытия в социуме и поэтому готовы были обожествлять статус императора как символ империи, обожествляя тем самым ромейское государство как таковое.
Такое же отношение к василевсу и государству, которое он олицетворял, было характерно и для широких слоев византийских подданных, прежде всего жителей столицы. Через осознание того, что они подданные богоизбранного императора, символизировавшего исключительное государство с претензией на мировое господство, ромеи получали визуальное подтверждение возможности осознавать себя Богом избранным народом, проживающим в стольном граде священной империи. На этом основывалась та особая символичная важность, которая сопровождала каждое появление василевса на публике. Мистик Симеон, писавший на рубеже Х – ХІ вв., был убежден, что император, нарушивший церемониал и представший перед придворными с измазанным сажей лицом, навсегда потеряет уважение подданных. Даже если он во всем будет благонравен и добродетелен, раздаст нищим все свое имущество, то все равно быть ему отныне посмешищем для ромеев. В народе же бытовала примета, что если василевс в будний день облачится в парадные одежды, то он непременно тяжело заболеет и умрет мучительной смертью.
Для того чтобы константинопольцы оставались уверенными в неоспоримом величии и вечной нерушимости государства, император должен был регулярно, в связи с теми или иными праздниками, традициями и событиями появляться на центральной улице города Месе, показываться на балконе дворца или в императорской ложе ипподрома, присутствовать на богослужении в храме Св. Софии. В сопровождении пышной свиты и вооруженной охраны василевс являлся народу, при этом заранее обуславливалось, где и каким образом должны размещаться лицезреющие самодержца горожане, когда и какими славословиями следует его приветствовать. Немало было добровольно собиравшихся зевак, но основную массу обычно составляли специально организованные градоначальником столицы – эпархом города – представители кварталов-гитоний, народных организаций димов и торгово-ремесленных корпораций, а для особой массовости – и вовсе насильно согнанное простонародье.
Поэтому император был весьма ограничен в передвижении, поскольку должен был всегда, практически безвыездно находиться в столице, символизируя устойчивость государственной власти. С пониманием народ воспринимал разве что отлучки, связанные с успешными военными кампаниями против врагов, поскольку они сами по себе призваны были не только обезопасить империю, укрепить или расширить ее границы, но и демонстрировали устойчивость и мощь государства. К тому же после них должна была следовать церемония триумфа – торжественного въезда василевса-победителя в столицу в сопровождении богатых трофеев, знатных иноземных пленников или диковинных животных. Иные причины отсутствия императора в Константинополе понимания среди населения не находили. Например, Иоанна VIII Палеолога (1425–1448 гг.), более двух лет пребывавшего в Италии в поисках союзников и денег для борьбы с турками-османами, рядовые византийцы осуждали не только за невозможность изменить плачевное положение государства или унию с католиками, но и за то, что на столь долгое время покинул царственный город, оставив его на произвол судьбы.
Император символизировал нерушимость империи также и для жителей провинции, большинство из которых никогда не бывало в Константинополе, с тем лишь отличием, что здесь репрезентация власти происходила через чиновников государственного аппарата на местах, финансово-фискальную систему, благодаря отчеканенному портрету василевса на монетах, а также преимущественно через механизмы церковного влияния – благодаря упоминанию императора в молитве. Независимо от благостостояния и места проживания в пределах Византийской империи подданные должны были быть уверены как в незыблемости властных устоев внутри государства, так и в его устойчивости по отношению к враждебному внешнему миру, и император им такую возможность предоставлял.