Двойная спираль

Однако шансов на откровение было мало. Рассуждения о пространственной структуре белков и нуклеиновых молекул по большей части оказались пустой болтовней. Хотя работы в этой области велись более пятнадцати лет, большинство фактов, если не все, были неубедительными. Идеи, выдвигаемые с чрезвычайной уверенностью, скорее всего, были плодом воображения безответственных кристаллографов, которым нравилось, что они работают в такой области, в которой опровергнуть их не так-то легко. Поэтому, хотя практически все биохимики, включая Германа, не могли понять аргументов рентгенологов, самих рентгенологов это мало смущало. Не было смысла изучать сложные математические методы, чтобы разбираться во всякой ахинее. В результате никому из моих учителей и в голову не приходило, что я после защиты докторской захочу работать у кристаллографа.

Однако Морис меня не разочаровал. И неважно, что он заменял Рэндолла, ведь я все равно не был знаком ни с тем, ни с другим. Его выступление было по существу дела, и оно резко отличалось от остальных докладов, часть которых не имели никакого отношения к теме конференции. К счастью, эти доклады читались на итальянском, так что иностранные гости могли с полным правом скучать, не опасаясь показаться невежливыми. Среди других выступающих были биологи из стран континентальной Европы, на тот момент – гости зоологической станции, которые почти не касались структуры макромолекул. В противоположность им Морис представил рентгенограмму ДНК, имеющую прямое отношение к делу. Она вспыхнула на экране к концу его выступления. С чисто английской сдержанностью Морис не позволил себе никаких эмоциональных заявлений и лишь заметил, что снимок этот более подробен, чем предыдущие, и что он, по всей видимости, свидетельствует о кристаллической структуре. А если мы узнаем строение ДНК, то нам будет легче понять, как работают гены.

Во мне внезапно вспыхнул интерес к химии. До выступления Мориса я опасался, как бы строение генов не оказалось в высшей степени нерегулярным. Теперь же я знал, что гены могут кристаллизоваться; а это означало, что они должны иметь упорядоченную структуру, которую можно установить прямым образом. Тут же я начал прикидывать, можно ли мне присоединиться к Морису в его работе над ДНК. После доклада я попытался его разыскать. Возможно, он уже знал больше, чем предполагало его выступление, – часто бывает так, что, если ученый не уверен абсолютно в своей правоте, он избегает сообщать о своих находках публике. Но поговорить мне с Морисом не удалось: он куда-то исчез.

Возможность познакомиться с ним представилась только на следующий день, когда всех участников повезли на экскурсию к греческим храмам в Пестуме. Пока мы ждали автобуса, я заговорил с Морисом и объяснил, насколько меня интересует ДНК. Но прежде чем мне удалось что-то выведать у Мориса, нам пришлось занять места, и я сел рядом со своей сестрой Элизабет, только что приехавшей из Штатов. У храмов все мы разошлись, и прежде чем мне удалось снова прижать к стенке Мориса, мне как будто улыбнулась невероятная удача. Морис заметил, что моя сестра очень красива, и обедали они уже вместе. Я пришел в восторг. Несколько лет я угрюмо наблюдал за тем, как за Элизабет ухаживают какие-то недоумки, а тут вдруг в ее жизни открывались новые возможности. Теперь мне незачем было опасаться, что она закончит женой какого-нибудь умственно неполноценного. К тому же, если Морису действительно понравилась моя сестра, то я неизбежно смогу принять участие в его рентгенографических исследованиях ДНК. Меня даже не расстроило то, что в конце концов Морис извинился и сел отдельно. Очевидно, он обладал хорошими манерами и решил, что я хочу побеседовать с Элизабет наедине.

Но едва мы вернулись в Неаполь, как мои мечты о славе развеялись. Морис отправился в отель, лишь слегка кивнув на прощанье. Его не покорили ни красота моей сестры, ни мой интерес к структуре ДНК. Значит, нам не суждено было попасть в Лондон. Так что я вернулся в Копенгаген, чтобы продолжить уклоняться от биохимии.

5

Постепенно воспоминания о Морисе сглаживались из моей памяти – но не его снимок ДНК. Я просто не мог выкинуть из головы этот потенциальный ключ к тайне жизни. Меня нисколько не смущало то, что я не могу интерпретировать его. Уж лучше воображать, как становишься знаменитостью, чем превращаться в закоренелого академического педанта, который никогда не отваживается на смелую мысль. Меня также подбадривали слухи о том, что Лайнус Полинг частично выяснил структуру белков. Эта новость застала меня в Женеве, где я остановился на несколько дней, чтобы побеседовать со швейцарским исследователем фагов Жаном Вейгле, только что вернувшимся после того, как проработал зиму в Калифорнийском технологическом институте. Перед отъездом он посетил лекцию, на которой Лайнус объявил о своем открытии.

Свой доклад Полинг сделал в свойственной ему эффектной манере. Слова вылетали из его уст, словно он всю жизнь проработал в шоу-бизнесе. Его модель была скрыта за занавеской, и только в самом конце лекции он гордо представил свое последнее творение. После этого, сверкая глазами, объяснил, чем же так красива и уникальна его модель α-спирали. Это выступление, как и все его яркие представления, привело в восхищение молодых студентов в аудитории. Во всем мире не было второго такого человека, как Полинг. Сочетание необыкновенного ума и заразительной улыбки было неотразимо. Тем не менее несколько профессоров, его коллег, следили за представлением со смешанными чувствами. Зрелище того, как Лайнус прыгает вокруг демонстрационного стола и размахивает руками, словно фокусник, вытаскивающий кролика из цилиндра, порождало в них мысли о собственной неполноценности. Если бы он проявил хоть капельку скромности, то смириться с его достижениями было бы гораздо легче! А так он мог бы произнести любую глупость – загипнотизированные его самоуверенностью студенты все равно не заметили бы. Некоторые коллеги втайне мечтали о том, когда он попадет впросак, допустив какой-нибудь грандиозный промах.

Но Жан не мог сказать, верна ли модель α-спирали Лайнуса. Он не был специалистом по рентгеновской кристаллографии и не мог дать профессиональную оценку модели. Некоторым из его более молодых друзей, искушенным в структурной химии, α-спираль показалась очень симпатичной. Согласно их догадкам, Лайнус был прав. Если так, то он в очередной раз решил проблему чрезвычайного значения и станет первым человеком, предложившим нечто верное в отношении структуры биологически важной макромолекулы. Вполне вероятно, он разработал новый метод, который можно применить и к нуклеиновым кислотам. Впрочем, никаких специальных приемов Жан не запомнил. Он лишь мог сообщить, что описание α-спирали скоро будет опубликовано.

К тому времени, когда я вернулся в Копенгаген, журнал со статьей Лайнуса уже прибыл из Штатов. Я быстро прочитал ее и тут же перечитал снова. Большая часть материала была выше моего разумения, и я уловил лишь общий ход его рассуждений. Я не мог судить, насколько они убедительны. Единственное, что я мог утверждать наверняка, – так это то, что статья написана безупречным стилем. Через несколько дней пришел следующий номер журнала, на этот раз содержащий целых семь статей Полинга. И опять же язык их сбивал с толку и был преисполнен риторических приемов. Одна статья начиналась предложением «Коллаген – очень интересный белок». Оно вдохновило меня и побудило написать первые строчки статьи о ДНК на тот случай, если я выясню ее структуру. Предложение вроде «Гены представляют интерес для генетики» покажет, что мой образ мысли отличается от образа мысли Полинга.

Я начал задумываться о том, где же мне научиться расшифровывать рентгенограммы. Калтех можно было сбросить со счетов – Лайнус был слишком велик, чтобы тратить свое время на обучение математически неполноценного биолога. Не хотелось мне и снова оказаться отвергнутым Уилкинсом. Таким образом оставался только английский Кембридж, где, как мне было известно, некий Макс Перуц интересовался структурой крупных биологических молекул, в частности белка гемоглобина. Поэтому я написал Лурии, поведав о своей новой страсти и спрашивая его, не поможет ли он мне устроиться в кембриджскую лабораторию. Неожиданно это оказалось довольно просто. Вскоре после получения моего письма Лурия отправился на небольшую конференцию в Энн-Арбор, где встретился с бывшим сотрудником Перуца Джоном Кендрю, который тогда как раз совершал долгую поездку по США. Случилось так, что Кендрю произвел отличное впечатление на Лурию; как и Калькар, он был «цивилизованным» и, кроме того, поддерживал лейбористов. К тому же в кембриджской лаборатории не хватало сотрудников, и Кендрю искал кого-нибудь, кто мог бы присоединиться к его исследованиям белка миоглобина. Лурия уверил его в том, что я подхожу как нельзя лучше, и тут же написал мне, чтобы сообщить хорошие новости.