Страница 7 из 9
Но их план обернулся полным провалом. Герман нисколько меня не вдохновил. В его лаборатории я испытывал такое же равнодушие к химии нуклеиновых кислот, как и в Штатах. Отчасти оно объяснялось тем, что я не понимал, каким именно образом проблема, которой он в то время занимался (метаболизм нуклеотидов), может привести к чему-то непосредственно интересному для генетики. Также стоит заметить, что несмотря на то, что Герман был вполне цивилизованным, понять его было невозможно.
Тем не менее я понимал английский близкого друга Германа, Оле Молее. Оле только что вернулся из Штатов (из Калифорнийского технологического института), где увлекся теми же фагами, которые были темой моей диссертации. По возвращении он оставил свои прежние исследования и полностью занялся фагами. На то время он был единственным датчанином, работавшим с фагами, и поэтому очень обрадовался, когда я и Гюнтер Стент, специалист по фагам из лаборатории Дельбрюка, приехали заниматься исследованиями у Германа. Вскоре мы с Гюнтером стали регулярными посетителями лаборатории Оле, расположенной в нескольких милях от лаборатории Германа, и через несколько недель уже принимали активное участие в экспериментах Оле.
Поначалу я мучился угрызениями совести, занимаясь обычными исследованиями фагов с Оле, поскольку стипендию мне дали именно для того, чтобы я изучал биохимию у Германа; строго говоря, я нарушал эти условия. Более того, не прошло трех месяцев после моего приезда в Копенгаген, как меня попросили составить план на предстоящий год. А это было непросто, потому что никаких планов у меня не было. Оставался единственный безопасный выход: попросить о продолжении работы под началом Германа еще на год. Было бы рискованно заявлять, что я так и не смог заставить себя увлечься биохимией. К тому же я не видел причин, по которым мне могли бы не разрешить изменить мои планы после продления. Поэтому я написал в Вашингтон, сообщая, что хотел бы остаться в стимулирующей обстановке Копенгагена. Как и ожидалось, стажировку мне продлили. Казалось вполне разумным позволить Калькару (которого некоторые члены комитета по распределению стипендий знали лично) обучить еще одного биохимика.
Оставался вопрос, как к этому отнесется сам Герман. Вдруг он стал бы возражать против того, что я слишком редко бываю с ним. Правда, он отличался рассеянностью почти во всем и мог этого еще просто не заметить. К счастью, страхам этим не суждено было сбыться. Благодаря одному неожиданному событию совесть моя оказалась чиста. Однажды в декабре я приехал на велосипеде в лабораторию Германа, предвкушая еще одну очаровательную, но совершенно невразумительную беседу. Но на этот раз я понял Германа. Ему было необходимо поделиться важной новостью: он порвал с женой и надеялся получить развод. Новость эта скоро перестала быть тайной – об этом сообщили всем сотрудникам лаборатории. Несколько дней спустя стало ясно, что мысли Германа какое-то время не будут заняты наукой – возможно, до конца моего пребывания в Копенгагене. Так что тот факт, что ему не нужно обучать меня биохимии нуклеиновых кислот, казался даром свыше. Я мог каждый день ездить в лабораторию Оле, зная, что гораздо лучше вводить в заблуждение комитет по распределению стипендий, нежели заставлять Германа говорить о биохимии.
Кроме того, временами я бывал доволен своими текущими экспериментами с бактериальными вирусами. За три месяца мы с Оле закончили серию экспериментов, проследив судьбу частицы бактериального вируса, когда она размножается внутри бактерии, образуя несколько сотен новых вирусных частиц. Полученных данных было достаточно для вполне приличной публикации, и по обычным меркам я мог бы вообще прекратить всякую работу до конца года, не опасаясь при этом обвинений в безделье. С другой стороны, я, совершенно очевидно, не сделал ничего, что помогло бы нам понять, что такое ген или как он воспроизводится. И не понимал, как это можно сделать, пока не стану химиком.
Поэтому меня обрадовало предложение Германа поехать весной на зоологическую станцию в Неаполе, где он решил провести апрель и май. Поездка в Неаполь представлялась очень даже разумной. Не делать ничего в Копенгагене, где не бывает весны, не имело никакого смысла. С другой стороны, неаполитанское солнце могло бы помочь узнать что-то о биохимии эмбрионального развития морских животных. Там же я мог бы спокойно читать книги по генетике. А когда устану, то, возможно, взяться и за учебник биохимии. Немедля я написал в Штаты, прося разрешения сопровождать Германа в Неаполь. С обратной почтой из Вашингтона пришло приободряющее письмо с разрешением и пожеланием приятного путешествия. К нему был приложен чек на 200 долларов на дорожные расходы. И я, испытывая легкие угрызения совести, отправился в солнечные края.
4
Морис Уилкинс также приехал в Неаполь не для того, чтобы заниматься серьезной наукой. Путешествие из Лондона стала неожиданным подарком его руководителя, профессора Дж. Т. Рэндолла. Изначально предполагалось, что Рэндолл поедет на конференцию по макромолекулам и представит доклад о работе, проделанной в его новой биофизической лаборатории. Но он оказался так перегружен делами, что решил вместо себя послать Мориса. Если бы вообще никто не поехал, то это выставило бы лабораторию Королевского колледжа в невыгодном свете. На этот биофизический спектакль выделили немало денег, и некоторые подозревали, что эти деньги выброшены на ветер.
На подобных итальянских конференциях никто и не ожидает серьезных докладов. Такие встречи обычно собирают небольшое количество приглашенных гостей, не понимающих по-итальянски, и большое количество итальянцев, почти ни один из которых не понимает быстрой английской речи, единственного общего языка гостей. Кульминацией каждой конференции служит экскурсия на целый день к какому-нибудь живописному строению или храму. Так что на ней редко представляется шанс для чего-то большего, чем просто банальные замечания.
Ко времени приезда Мориса я уже испытывал нетерпение и рвался на север. Герман полностью обманул меня. Первые шесть недель в Неаполе я постоянно мерз. Официальная температура воздуха часто не так важна, как отсутствие центрального отопления. Ни зоологическая станция, ни моя ветхая комната на верхнем этаже шестиэтажного дома девятнадцатого века не отапливались. Если бы я испытывал хотя бы малейший интерес к морским животным, я бы занялся опытами. Все-таки в ходе экспериментов приходится двигаться, а это гораздо теплее, чем сидеть в библиотеке, задрав ноги на стол. Иногда я, нервничая, стоял рядом с Германом, пока он занимался чем-то биохимическим, и случались дни, когда я даже понимал, что он говорит. Впрочем, следил ли я за ходом его мыслей или нет, разница была невелика. Гены никогда не оказывались ни в центре, ни даже на периферии его размышлений.
По большей части я гулял по улицам или читал журнальные статьи, относящиеся к ранним дням генетики. Иногда я фантазировал о том, как открываю тайну гена, но ни разу мне не приходило в голову даже отдаленного подобия приличной идеи. Так что было трудно избавиться от беспокойной мысли о том, что я не совершаю никаких достижений. Не становилось мне лучше и от осознания того, что я приехал в Неаполь не ради работы.
Я питал слабую надежду, что смогу извлечь какую-то пользу из конференции по структуре биологических макромолекул. Хотя я ничего не знал о главенствующем в структурном анализе методе дифракции рентгеновских лучей, я не терял оптимизма и считал, что устные доклады будет легче понять, чем журнальные статьи, которые мне были совершенно не по силам. Особенно интересовал меня доклад о нуклеиновых кислотах, который должен был сделать Рэндолл. В то время о пространственной конфигурации молекулы нуклеиновой кислоты почти ничего не публиковалось. Вероятно, отчасти из-за этого я так неохотно занимался химией. С чего вдруг я должен с воодушевлением узнавать скучные химические факты, если ничего толкового о нуклеиновых кислотах не узнали сами химики?