Страница 12 из 44
Сонное школьное утро. Алька клюет носом на задней парте.
– Даниил Андреевич! – раздается над ухом наглый ломающийся баритон Славки Медведева. Алька вздрагивает. И правда, Каркуша.
– А что за урок у нас нынче? Неужели история? А что тогда кулинары здесь делают?
– Александра Васильевна заболела, – объясняется Даниил Андреевич. – Меня попросили заменить ее и рассказать вам пару занимательных историй, – Каркуша смущенно улыбается.
– А я сегодня не завтракал… – Медведев облизывается.
Машина останавливается, открывается дверь, впуская пугающий холод; его снова куда-то несут, снимают свежие повязки, срезают брюки вместе с бельем и окунают в кипяток; над ним наклоняется белая фигура, но раньше, чем он успевает вообразить роденовский поцелуй, приходит зрение и вместе с ним боль. Над ним потолок предбанника, темный от березового дегтя, какие-то трубки, бак, полотенца на вешалке и родные мятые рожи северо-западных поселян. Кажется, он даже знает из них кого-то. И молодое женское лицо в обрамлении обесцвеченных, чуть вьющихся волос.
– Эй, мужики, а у его встал или так замерз просто?.. – мужской голос.
– Ш-шш, – женский. – Семен Иванович, или вы, дядь Коля… подите на двор, скорая будет, покажете, как лучше подъехать.
Прозрачная ночь уже к рассвету. Мороз, кажется, понемногу ослабевает; скоро повернет на оттепель. Дядя Коля и Витя Косой курят на дворе у Семена. Молчат. Подъезжает буханка областной скорой, фырчит в проезде. Мужики кидаются к воротам, со скрежетом отодвигают створки, схваченные льдом понизу. Косой выскакивает в проезд, дирижирует, как вырулить. Машина въезжает задом. Хлопает дверь, выскакивает молодой фельдшер.
– Мои соболезнования, – Каркуша невозмутимо не замечает иронии.
– Мы проходим восстание Пугачева! – это Лариска подлизывается. Даниил Андреевич благодарно кивает. Ларочка улыбается. Сама преданность. Каркуша толкает руки в карманы джинсов и начинает плести что-то про поэта Державина. Слышится сдавленный Ларискин шепот:
– Вчера его застукали с травой в женском туалете…
– Ё?!
– А ты думала… Думаю, его Смирнова туда затащила. Она ж у нас известная наркоманка… лесбиянка… и сатанистка.
– …Державин интересовался метафизическими вопросами… В частности, его очень занимал момент перехода между жизнью и смертью и то, каким образом тело расстается с душой. Удовлетворяя сей естествоиспытательский интерес, Державин, будучи при исполнении, приказал повесить пленного башкира из пугачевского войска. Башкира вешали несколько раз; когда он начинал задыхаться, Гаврила Романович распоряжался вынуть его из петли и расспрашивал о впечатлениях. Эта история шокирует нас потому, что Державин – не какой-нибудь дикий есаул, вчерашняя татарва с берегов Яика, но национальный поэт, Пушкина благословил, во гроб сходя… Личность, включенная в культурный контекст. Но помимо культурного контекста, который есть нечто отвлеченное, своего рода результат коллективной галлюцинации, существует бытовая реальность, исторический чернозем. Пытаясь вообразить отдаленные или даже не очень эпохи, мы склонны судить о них с точки зрения современных нам представлений, этических систем. Ту же ошибку мы повторяем в отношении параллельно существующих во времени, но живущих по совершенно различным законам народов, субкультур. Даже профессиональных сообществ – ведь милиционер, бизнесмен и студентка филфака говорят на разных языках. Сомневаюсь, что кто-то из вас решит посвятить себя исторической науке, но даже и на профанном уровне… в процессе изучения предмета мы можем попытаться овладеть своего рода наддиалектным восприятием, которое позволит нам охватить взглядом, научиться воспринимать совершенно различные системы взглядов и ценностей, стили жизни и нравственные ориентиры… Понимать, что жуть и ужас реальности не противоречат поэзии и культуре, но питают ее, и этим завоевывают целесообразность… Нехилая цена для какой-то целесообразности, да?
– Там он, – сообщает дядя Коля, указывая на баньку Семена.
Фельдшер заходит в баню, мужики теснятся следом, всем нужно принять участие в спасении, не упустить ни одной детали.
Фельдшер и Саня Горец вынимают солдатика из ванны; вода окрасилась в красновато-бурый цвет от порезов на ногах и рассеченной раны на голове, которые по теплу снова начали кровоточить. На шее у солдата виден след от веревки, средняя часть грудной клетки – сплошной кровоподтек. Витя со значением смотрит на дядю Колю, шепчет: вешался, вишь… Допекли!
Солдата кладут на простыню, расстеленную на скамье, промокают воду и кровь на теле.
– Но-шпу ввели? – фельдшер, считая пульс. – Нет? Да что же вы!
Копается в сумке с крестом, вкалывает препарат.
Солдат мотает головой; над коротко стриженным затылком темная копна спутанных кудрей. Мерде, – говорит внезапно отчетливо. Потом: вотжеблядь; для соотечественников. Живой, – улыбаются мужики, будто до этого были сомнения. Раненый туго, низко, не стонет даже – мычит. Подержите его, – командует фельдшер Миле. Наскоро, заново бинтует пораженные участки (неплотно). Затем командует мужикам растянуть одеяло. Вдвоем с Милой они споро сдвигают солдата на одеяло, все вместе его заворачивают. Дядя Коля незаметно пихает ногой под лавку лохмотья форменных брюк, из заднего кармана которых вываливается мятая пачка «Мальборо». Сигареты дядя Коля забирает. Фельдшер и Горец выносят тело в одеяле из бани, кладут на носилки, уже спущенные водителем из машины. Пристегивают ремнями, вталкивают носилки в скорую.
Алька с ненавистью смотрит на Ларискин хвостатый затылок и отрывает от тетрадки кусок листочка. Пишет записку левой рукой, потом тычет Лариску в спину:
– Тебе передали.
– Кто? – высокомерно поднимает выщипанные и нарисованные бровки Ларисочка.
– Не знаю, – буркает Алька, – Миша, кажется.
Ларка отыскивает Мишу-Медведева и делает ему глазки. Миша неопределенно хмыкает. Лариска пишет ответ и, передавая его Альке, внимательно смотрит на нее. Алька вспыхивает и отсылает записку Мише.
Миша читает:
КОЕ-КТО У НАС В КЛАССЕ, КАЖЕТСЯ, ТОЖЕ ЭТИМ ЗАНИМАЕТСЯ. ЕСЛИ ХОЧЕШЬ, ПРИХОДИ В ЖЕНСКИЙ ТУАЛЕТ ПОСЛЕ УРОКОВ И ВСЕ УЗНАЕШЬ.
На перемене Алька подходит к компании одноклассников. Парни курят за углом школы и тихо гогочут. Алька стесняется.
– Слава, можно тебя на минутку? (Мишу на самом деле зовут Славой, просто Медведев – его фамилия).
Миша хихикает и с видом превосходства (сегодня он любимец женщин) смотрит на Альку:
– А зачем? Тоже в туалет позовешь?
– Как фамилия пострадавшего?
– Да мы не спросили как-то, не до того было.
Косой наклоняется, заглядывая в буханку: эй, парень! Зовут тебя как? Служивый!
– Да какая разница! – толкает его в бок дядя Коля. – Там разберутся.
Парень не отвечает; его трясет. Мужики прислушиваются.
– Д… Дн… – это у него просто зубы стучат: предполагает Косой. Да так и пишите – Джон Доу; кивает Саня Горец (его так прозывают не только за Горки, но и за любовь к импортным фильмам).
– Остряки, – качает головой фельдшер и машет водителю: заводись.
Когда скорая отъезжает, дядя Коля, Витя и Саня недолго смотрят ей вслед, потом Косой говорит – ну, что… а дядя Коля, даже не дослушав, разворачивается и дает Вите в глаз. За что?.. – орет Косой. Сам знаешь, – отвечает дядя Коля и выходит со двора по свежей искрящейся колее.
Внутренности этого железного гроба Даньке знакомы. Отцовский сослуживец, флотский доктор, пару раз подвозил их из Питера в Петергоф; после Нового года или Рождества, которое справляли обычно у бабушки на Фонтанке – старорежимные привычки Екатерины Игоревны в восьмидесятые совпали с новыми веяниями в офицерской среде. Приходили гости, отцовские друзья. Кому-то (отцу) за полночь приспичивало ехать в Петергоф. Доктор звонил и просил госпитальную машину. Даньку оставляли обычно, но один или два раза зачем-то укутали, как куклу, и, сонного, погрузили в этот железный, защитного цвета ящик с красным крестом в белом круге на бортах. Внутри все дребезжало, отец с матерью сидели на металлических же сиденьях вдоль стенок, посреди стоял крепеж для носилок. Иногда и сами носилки. В кабине – матрос-срочник; видна черная ушанка, покачивается. Температура в салоне немногим отличается от уличной. Пахнет бензином, смазкой. Чья-то рука на запястье. Теперь на горле. Укола он не чувствует. Боль сильная, но настолько распространена, что плывешь в ней, как в естественной среде. Больше травмируют тряска и звуки – как из детских кошмаров. Железный скрежет. Лязг. Как в старом бусике, что ходил от школы до дома на бульваре Разведчика, подвеска никуда, бусик сильно подбрасывало. Зимой мы забирались на заднюю площадку и принимались прыгать – шубы и шапки неплохо амортизировали, такой аттракцион. Нас было пятеро, октябрятская звездочка. Как-то автобус разогнался и звездочку разметало по салону, толстенький Петя приземлился на отличницу Настю, Серый долбанулся костлявым задом о сиденье, а мы с мелкой Наташкой, два очкарика, столкнулись лбами и сломали друг дружке оправы. Наташкины очки я заклеил липкой лентой, а мои починке не подлежали. Вечером ждал разнос от отца, а затем резкий жар с бредом – накатила подхваченная в школе свинка, эпидемический паротит, в бреду мне казалось, что я все еду и еду в бусике с товарищами, нас кидает по салону, а вот особенно мощно, товарищей уже практически размотало, во рту вкус крови, кожа горит. Похоже, я уже в аду, на железной сковородке, только вместо плюса черти включили минус.