Страница 2 из 9
Собственно, к чему это мне все вспоминается? Да к тому, что вы уже поняли: особой близости и доверительности с бабушкой Эрной ни у кого из нас не было и нет. И, если она не пускает нас в свою жизнь, с какой стати она вдруг радостно скажет: «Да, конечно, вы можете лазить везде и выбрасывать все, что сочтете нужным»? Скорее всего, меня вежливо отошьют еще на дальних подступах. И даже если допустят до святынь, права мама: мне предстоит битва за каждый пожелтевший театральный билет, за каждую фарфоровую пастушку с отломанной рукой. Эх, прощайте, выходные, не поминайте лихом!
От маршрутки до бабушкиного дома минут пять быстрым шагом. Уже у двери я притормозила, пожелала самой себе удачи и терпения и только тогда нажала на кнопку звонка. Бабушка открыла быстро, словно за дверью караулила.
– Проходи, только осторожно, – предупредила она.
Я вошла и зависла: вся прихожая была уставлена черными мусорными мешками.
– Что смогла – уже сложила, – пояснила она. – Остальное ты уж сама.
– Здравствуйте, бабушка Эрна… – ошарашенно проговорила я заготовленное приветствие.
– И тебе здоровья, Эрика. Будем пить чай или ты хочешь приступить сразу?
– Я дома пила… – промямлила я. – Если можно, то попозже.
– Попозже так попозже.
Бабуля пошла в комнату, а я двинулась следом за ней, отметив, что она с четверга сильно сдала – плечи ссутулились, белые кудельки на голове обвисли, да и тапочками шаркает, как дряхлая старуха. Она никогда не позволяла себе такие вольности. Никогда! Даже когда стала болеть. Даже когда ослабли ноги. Да, теперь понятно, почему замаячил дом престарелых.
В комнате она накинула вязаную шаль, села на диван и устало повела рукой:
– Вот тебе фронт работ. Действуй.
Я огляделась. Да, бабушка хорошо потрудилась: исчезли пастушки и бронзовые колокольчики, засушенные цветы и старые чашки. Все, до чего она смогла дотянуться, перекочевало в коридор, в мешки.
– Зачем же вы сами? – пробормотала я. – Я бы все сделала.
– Я не такая уж развалина, чтобы не явиться на похороны, – ответила она.
Я обмерла: оп-па, похоже, у нее и крыша поехала! Какие похороны, если она из дома без сопровождения уже год как не выходит? А папа ее туда не возил, точно не возил, я бы знала!
– А кто умер? – осторожно спросила я.
– Друзья, – печально ответила бабушка. – Друзья, которые были частью моей жизни. Их больше не будет со мной. Это грустно.
– Примите наши соболезнования, – сочла нужным сказать я.
– Ай, брось. Вам до этого и дела нет, – махнула рукой она. – Никому нет. Вы их и не знали. Работай. Начни вон с комода.
– Хорошо, – кивнула я, застелила стол клеенкой и решительно опрокинула на него содержимое верхнего ящика.
Да, ожидаемо. По столу рассыпался ворох предметов разной степени изношенности. Наверное, некоторые из них были пригодны к использованию, но только вот кто бы стал их обследовать? Пока я размышляла, как следует поступить: свалить все оптом в мусорный мешок или все-таки рассортировать на нужные-ненужные, сзади послышался странный звук. Я обернулась – и обомлела: бабушка Эрна плакала. Бабушка! Плакала! Да я не то что не видела ее плачущей, я вообще думала, что она испытывает одну лишь эмоцию – вежливое внимание!
– Бабушка Эрна, что с вами? – кинулась к ней я. – Вам плохо? Воды? Лекарство подать? Скорую вызвать?
– Уймись! – приказала бабушка. – Ничего не надо. Погоди минутку, я справлюсь. Я со всем справлюсь. Мертвое – мертвым, живое – живым.
– Да что случилось? – еще больше запаниковала я.
– Подай мне салфетку.
Она утерла слезы, изящно высморкалась и в упор воззрилась на меня.
– Не паникуй. Делай свое дело. Я выдержу панихиду. По крайней мере, постараюсь.
– Нет, так дело не пойдет, – твердо заявила я. – Пожалуй, я зря отказалась от чая. Давайте выпьем чаю, успокоимся, и вы мне все расскажете?
– Изволь, – горестно всхлипнула она. – Только… Ты можешь накрыть на стол здесь?
– Конечно, только вещи уберу.
– Нет! Не надо убирать. Прямо рядом с ними. Или среди них.
– Как скажете, – не стала настаивать я. – Сейчас поставлю чайник. Вы будете со сливками или с лимоном?
Я говорила и говорила, не давая ей вставить слова, а сама лихорадочно соображала, что делать дальше: бабушка явно была не в адеквате. Эти странные похоронные разговоры, эти бурные рыдания – все это было так на нее не похоже, что я совершенно растерялась. Но, когда я принесла все к чаю, бабушка, казалось, уже совершенно взяла себя в руки.
– Садись, Эрика. Я тебя напугала и должна объясниться, – сдержанно, как всегда, сказала она.
Я покорно присела, ожидая продолжения.
– Полагаю, я была плохой матерью и не очень хорошей бабушкой, – начала она. – Не возражай, это ни к чему. Я все о себе знаю. Итак, я мало внимания уделяла родным, предпочитая дарить свое общение знакомым (и даже малознакомым) людям. Возможно, я так тешила свою гордыню. Не знаю. Но, поверь, я все делала от души и по велению сердца. Теперь поздно что-то исправлять. Впрочем, не в этом дело. Если бы мне довелось прожить жизнь заново, не факт, что я прожила бы ее как-то по-другому.
Она замолчала, рассеянно перебирая предметы на столе. Я тоже молчала, не желая сбивать ее с мысли.
– Я понимаю, что квартиру продавать в любом случае надо – я уже не справляюсь. На эти деньги я выкуплю место в частном доме престарелых, и кое-что останется, так сказать, на булавки и леденцы. Да, с квартирой придется расстаться. И что для этого надо ее очистить и отмыть – тоже прекрасно понимаю. Так сказать, предпродажная подготовка. Поэтому я не против и не препятствую. Ты можешь спокойно делать свое дело.
Почему-то на этих словах я себя почувствовала практически палачом, которому распятая на дыбе жертва говорит: «Делайте свое дело, мессир!»
– Это вас так расстроило, бабушка? – тихо спросила я.
– Ты не понимаешь. Для тебя все это – ненужный, непонятный хлам. А для меня – вся моя жизнь. Вереница историй, в которых я была либо персонажем, либо автором, либо консультантом, либо благодарным слушателем. за каждой вещичкой стоит человек, со своим характером, со своими страстями, эмоциями, мечтами и надеждами. И когда вещь отправляется на свалку – это все равно, что похоронить кого-то близкого, родного. Вместе с вещью уходит и он, и блекнет память о нем. Навсегда, понимаешь?
– Понимаю, – неуверенно кивнула я.
– И словно бы умирает частичка меня самой, – продолжила бабушка. – Ведь все эти истории проросли в меня, стали моей частью. Представь, каково это – раз за разом отрезать от себя по кусочку?
– Бабушка, но ведь срезаем же мы волосы, ногти? Да и верхний слой кожи постоянно обновляется, – постаралась вразумить ее я. – И ничего, продолжаем жить!
– А если это не ногти и не волосы? Если все это вот тут, в голове и сердце?
Я умолкла: конечно, когда отрываешь по кусочкам мозг и сердце, приятного мало.
– Вот поэтому мне больно и я плачу, – завершила бабушка Эрна. – Но это не должно тебя останавливать.
– Ну уж нет! – твердо сказала я. – Я что, садист какой-нибудь? Скажите, что нужно сделать, чтобы вы смогли отпустить всех этих людей вместе с их историями? Только не говорите, что умереть, этот ответ не принимается!
– Честно говоря, я так и думала, что все эти истории умрут вместе со мной, – слегка усмехнулась бабушка. – Кому они еще интересны?
– Мне! Мне они интересны! – тут же заявила я. – Вот, например, эта коробочка – она про что? Или про кого?
Я выхватила из вороха предметов синюю коробочку со сломанным замочком. В такой обычно держат драгоценности. Но эта была приоткрыта, пуста и похожа на раззявленную пасть какого-то мелкого беззубого животного.