Страница 56 из 61
На другом конце поселка жил заготовитель Абсалям, пятидесяти с небольшим лет. Он овдовел года три назад. Двое его сыновей женились, отпочковались от него. Розовощекий, еще в расцвете сил, Абсалям жил одиноко в большом доме, полном достатка. Он давно засматривался на Гульгайшу, но знал, что она неприступна и непреклонна в своем решении до конца дней остаться старой девой-вековухой. Но, поразмыслив, решил, что двум смертям не бывать, одной не миновать: откажет, тогда будет знать, на каком он свете, можно ли на что-то надеяться или на этой кандидатуре надо поставить крест.
Гульгайша приняла его сватов сдержанно. Она, по обычаю, собиралась было сначала отказать, чтобы те малость побегали: всякой невесте полагается набить себе цену и не подавать виду, что согласна. Но, поразмыслив, поняла, что дипломатничать, рисковать не следует — опасно, жених не так поймет ее и пошлет сватов по другим адресам. Так, после первого же предложения Гульгайша дала согласие стать женой Абсаляма.
Сватовство проходило в отсутствие Шагей. Когда он пришел домой, Гульгайша смущенно призналась, что выходит замуж, но его не оставит на произвол судьбы, будет каждый день навещать. Старик опешил от этакой новости, но на словах выразил неподдельную радость:
— Вот и ты, слава аллаху, пристроилась. А за меня не беспокойся. Я и сам о себе похлопочу… Была бы ты счастлива… Абсалям человек положительный, тебя не обидит.
Весть о замужестве Гульгайши быстро разнеслась по Старому поселку, хотя никакой свадебной церемонии по этому поводу не было: просто Гульгайша собрала свои вещички, кое-какую живность — пару гусей, уток, кур — и тихо, без лишнего шума, перебралась к мужу на тот край поселка.
Об этом событии раньше других проведала, естественно, Минникунслу. Она из окна увидела, как старикова дочь выносит из дома какие-то узлы, вещички, корзины, и сразу раскусила, что тут пахнет жареным.
В тот же вечер Минникунслу, воспользовавшись проемом в заборе, навестила Шагей и пригласила в гости.
— Чего сидишь, точно старый медведь в берлоге. Идем ко мне, чайку попьем. Не бойся — не съем.
— Не боюсь, не съешь: у тебя и зубов нет…
— Не хорохорься, мои зубы все при мне… — И, широко оскалив рот, продемонстрировала сохранившиеся в целости зубы.
— И мои при мне. А ведь я дольше твоего живу.
— Раз не боишься, айда ко мне! — не отступала соседка.
— Эх, Сумитэ, Сумитэ, нету охоты и интересу распивать чаи с тобой из чайника.
— А я напою тебя не из чайника, а из настоящего самовара.
— В таком случае, спасибо на добром слове…
Шагей-бабай накинул на плечи елэн[16] и проследовал через проем в заборе за дородной Минникунслу. Протискиваясь сквозь щель, Минникунслу задела платьем за гвоздь и разорвала. Шагей отвернулся, помянув при этом шайтана и все его родство.
Минникунслу сорвала злость за порванное платье на заборе: мощным ударом ноги, как заправский футболист, выбила доску — щель в заборе стала совсем широкой.
Когда переступили порог дома Минникунслу, она неожиданно спросила:
— Как у тебя насчет сердца? Здоровое? Не умрешь, если я тебе что покажу?
— Не знаю, про что говоришь. Если шайтана покажешь, не струшу…
— Тогда закрой глаза, дай руку и следуй за мной!
Шагей послушно зажмурил глаза и, как маленький ребенок, ухватившийся за руку матери, покорно зашагал во внутренние покои соседки. В нос ударил запах ароматного цейлонского чая, где-то, совсем близко, выводил знакомую мелодию небольшой самовар.
— Открой теперь глаза! — скомандовала хозяйка.
Шагей-бабай раскрыл глаза и… чуть не потерял сознание, не поверив глазам своим. Если бы, раскрыв глаза, он очутился в раю или в аду, то удивился бы гораздо меньше.
На столе во всем блеске стоял и весело напевал песню о долгожданной встрече его любимый медный самовар. Нет, это не было галлюцинацией, миражем, все происходило наяву. Шагей, желая в этом убедиться, стремительно подскочил к самовару и, не боясь обжечься, ощупал его, родного и близкого, всего — от колосника до конфорки. Да, это был он — вне всяких сомнений. Даже вмятина, приобретенная после того, как невестка Галия выбросила его с балкона в Уфе, и перекошенный кран… Но, надраенный песком и кислым молоком, самовар, его самовар, блестел, как новый!
Шагей на радостях растерялся, не знал, что и делать: то ли самовар целовать, то ли Минникунслу. Поцеловал бы самовар, да обожжешься, поцеловал бы Минникунслу, да не принято это у благочестивых стариков. Шагей пренебрег бы стародавними обычаями, запрещающими пожилым людям целоваться, но побоялся добровольно лезть в сети, расставленные хитрой соседкой. И все-таки не удержался, обнял Минникунслу за ее внушительную талию.
— Мой ли это самовар, Минникунслу?
— Твой, был твой, а стал мой!..
Шагей опустил руку с талии соседки и посмотрел на нее взглядом, полным отчаяния и неодолимой решимости.
— Как это стал твой?
— Не смотри на меня так! — испуганно сказала Минникунслу, она прочла в обезумевших глазах бабая приговор к высшей мере наказания, вынесенный им окончательно и бесповоротно. И сдалась.
— Успокойся: твой это самовар, твой, твой! Садись, будем чай пить… За чаем и поговорим…
Шагей не верил своему счастью. Неужели его родной и любимый дедовский самовар после разлуки снова вернулся к нему, Шагей-бабаю?! Поставив блюдечко на все пять пальцев и задрав кверху подстриженную каймой бороду, Шагей с наслаждением вкушал чай из своего самовара и слушал рассказ Минникунслу о невероятных злоключениях самовара, ставшего неотъемлемой частью его быта и всего его существования — материального и духовного.
Не желая травмировать читателей жестокими подробностями, мы ограничимся скупым перечислением «этапов большого пути», какой довелось проделать легендарному самовару со дня трагической пропажи по вине «идебеэсовцев» до возвращения в родное лоно Шагеево.
Ибрахановские работнички выбросили самовар как никуда не годную вещь на свалку. Сборщик утиль-сырья сдал его за гроши в металлолом. Приемщик металлолома, любитель старинных вещей, сразу понял, что на нем можно прилично заработать. Он не поскупился и уплатил хорошие деньги отличному мастеру за ремонт. Затем он отвез реставрированный самовар в Уфу на толкучку, где его за большие деньги приобрела соседка по Яблоневой улице, любительница предметов старины Хаерниса, та самая, что в свое время написала восторженное письмо в редакцию яшкалинской газеты с благодарностью Ибрахану и его детищу ИДБС за чуткое отношение и внимание к старикам.
Зайдя как-то к Хаернисе, Минникунслу увидела самовар и обомлела, она сразу узнала его и, уплатив за него стоимость пяти больших самоваров, унесла бесценный предмет к себе.
Шагей благодарно слушал одиссею его заветного самовара и не знал, как благодарить соседку за дорогой его сердцу сюрприз.
— Ты сказала, что самовар снова мой. Но ты уплатила за него деньги, и немалые… Так что скажи, сколько я должен тебе за него. Подарков я не хочу.
— А я и не дарю, и не продаю…
Шагей-бабай от удивления вытаращил глаза.
— Как так?
— Очень просто. Мой самовар, что хочу, то с ним и делаю…
— Это нечестно. Сама сказала: самовар мой.
— Был твой, теперь мой!
Шагей огорченно склонил голову: с этой ведьмой надо быть настороже. Неизвестно, что она еще придумает, какую ловушку, коварная, устроит.
— А как же я? — еле выдавил бабай, лицо его выражало полную растерянность и беспомощность…
— Очень просто: будешь ходить ко мне чай пить, — сказала Минникунслу ласково. — Все одно, после ухода Гульгайши тебе скучно одному чаевничать… Вот и будешь ходить ко мне на чай…
— Каждый день? — спросил бабай, не зная, насколько далеко простираются в отношении него агрессивные планы соседки.
— Как тебе угодно будет… Хочешь, ходи каждый день, хочешь через день. Свистнешь или иначе подашь знак — и через забор. Будешь гостем…
16
Елэн — старинная легкая верхняя одежда.