Уран

Тася не стала слушать. Вышла, захватив стакан со спиртным и чистую тряпицу.

Воронцов лежал в той же позе, повернувшись к стене. Сквозь мокрую от пота ткань рубашки проступали позвонки. Будить его Тася не решилась, только потрогала лоб – горячий. Оставила стакан, прикрыла блюдцем.

Когда вернулась, Игнат изливал с хмельной горячностью то, что, видно, накипело на душе.

– Цацкаемся с ними, школы открываем. Праздники, соревнования. А ведь они же тут все поголовно – пособники! Ты посчитай, в одной Нарве у немцев было семь концлагерей. Семь! – Игнат распялил пятерню, добавил два пальца с другой руки. – Военнопленных наших содержали как скотину… Без кормежки, на голой земле. Люди всю траву сожрали. Двадцать тысяч солдат было в плену! Смертность – девять из десяти. А сколько евреев свезли – из Чехословакии, из Польши. Кто их считал? Словно сорняки выпалывали! Всех – в мобильные душегубки, сам такую видел. Добротно устроена, по-немецки. До сих пор хлоркой воняет.

Ищенко слушал рассеянно, играл с кутенком.

– Амба тебе, крышка! Чайки сожрут, косточки обкусают.

Игнат один, не чокаясь, допил самогон.

– Кто, спрашивается, лагеря эти охранял, обслуживал? Кто расстреливал? Кто закапывал трупы? А? Молчишь?

Он придвинулся ближе к Ищенко, шепотом разглашая служебную тайну, которую, как ему казалось, не было никакого резона хранить.

– Мы как приехали, вскрывали траншеи. Захоронения немецкие, всё по линеечке, по плану. На одном квадрате наши, советские пленные, на другом – гражданский контингент. Старики, старухи, дети. Всё по санитарным нормам, засыпано известью. Копаю… Гляжу, у одной мертвячки коса длинная, гнедая, как у моей Таськи. И девчоночка рядом лежит лет пяти. Вся синяя, голая, только бантик голубенький на голове – будто вчера надетый. Ткань крепкая оказалась. Капрон.

На глазах Игната выступили пьяные слезы, он шарахнул по столу кулаком.

– Я не поп, чтоб такое прощать! Я б их своими руками в эту могилу… Жалости к ним не имею. Мне вон этих кутят жальче, чем фашистских прислужников.

– Жалко, а все одно утопишь, – усмехался Ищенко, поглаживая черного кутенка. С удовольствием повторил: – Амба тебе, крышка.

Дочка подошла и взяла щенка. Она приготовила из холстинки соску, положила жеваного хлеба с тушенкой, обмакнула в толокно. Кутенок присосался к тряпичной титьке.

Тася снова заглянула к соседу. Воронцов метался на постели в жару, волосы налипли на лоб. Хрипел, бормотал тревожно. Тася нагнулась, прислушалась.

– Амба, амба, крышка. Амба, амба…

И еще какие-то незнакомые, будто немецкие слова.

Потрясла его за плечо.

– Алексей Федорович, что вы? Худо совсем?

Он не отвечал. Красивое лицо со впалыми щеками и потемнелыми впадинами вокруг глаз стало восковым, как лики на церковных иконах. Худые руки с длинными пальцами беспокойно скользили по одеялу. «Обирает себя», – Тасе вспомнилась верная народная примета. Сердце зашлось, будто оборвалось в груди.

Вернулась в комнату, кинулась к мужу.

– Игнат, поезжай сейчас в комендатуру, пусть вызовут карету скорую, от доктора Циммермана. Помирает наш сосед!

Котёмкин отмахнулся.

– Анженер твой? Нехай помирает! Туда и дорога.

От нервной тревоги Тася сделалась смелой.

– Знай, Игнат, я твоему начальству доложу! Что ты сидел и водку пил, пока рядом человек… важный специалист кончался!

– Загремишь за саботаж, – лыбился Ищенко. – Лет десять дадут.

Игнат нехотя поднялся и пошел к Воронцову. Встал посреди комнаты, подробно оглядел обстановку.

– Тьфу, нищета! А мужик-то – мощи живые. Околеванец! На что позарилась баба?

Тася перекинула за плечо растрепавшуюся косу.

– Да нет у нас с ним ничего! И не было! Сколько тебе повторять.

– Ври! – Игнат сплюнул на пол, растер сапогом. – Меня-то не пожалела, небось.

– Да человек ты или зверь? – рассердилась Тася. Игнат покривился.

– Ладно, привезу лепилу. А ты пока ему самогонки влей малость.

Игнат надел фуражку. Хотел забрать щенков, но Настя загородила их собой, не дала.

– Кутят оставь, – велела Тася, и муж послушался. Махнул рукой, пошел к двери.

Ищенко ушел за ним.

Воронцов ненадолго очнулся, когда Таисия влила ему в рот самогон, резко пахнущий сивухой, обжигающий горло. Он не чувствовал своего тела. Как и почему он очутился в душной комнате барака с дощатыми стенами? Кто прислал его сюда, с каким заданием? На каком языке здесь нужно говорить?

По одеялу шли в полном облачении немецкие рыцари из фильма «Александр Невский». Он пытался стряхнуть их, избавиться от наваждения и снова проваливался в забытье.

Вдруг почувствовал, как его поднимают с постели. Раздели, обернули холодной мокрой простыней.

Сознание ненадолго прояснилось, и Воронцов увидел, что над ним склонился сухощавый человек в роговых очках, с выразительно нависшими бровями.

– Любите классическую музыку? Это похвально.

– С чего вы взяли?

– Вы только что пытались исполнить арию из «Нибелунгов».

– Вы – доктор Циммерман? – догадался Воронцов. – Я слышал о вас много хорошего.

– Представьте, я тоже слышал о вас.

Врач добавил в свой голос строгости.

– Да, запустили свое здоровье, молодой человек! Воспаление легких – это вам не соловьиные трели. А теперь сожмите-ка кулак.

Жидкость брызнула вверх из шприца. Алексей почувствовал краткую боль от укола и уже через минуту начал погружаться в состояние блаженного покоя. Но прежде чем навалился целительный сон, Воронцов как наяву увидел сцену, свидетелем которой ему только предстояло стать.

Гладь моря блистала серебряными доспехами, горячий воздух над костром туманил, искажал черты сидящих возле пламени. А рядом, на зеленой лужайке, запрокинув к небу голову, медлительно поводя плечами, плясал, переступая с ноги на ногу, уголовник Лёнька Май, голый по пояс, в кепке с рваным козырьком.

Город-сад

– Просто давайте признаем, что люди – хищники по своей природе. Чтоб ощущать свою правду и силу, нам нужна борьба, а следовательно – враг.

– Человек пока еще задавлен средой. Новая жизнь даст новых людей. Посмотрите на молодежь.

– Молодежь я люблю и верю в ее силу. Но знаю и то, что новых людей выделать невозможно. Одно бытовое благополучие никогда не служило для исправления нравов, скорей наоборот.

– А я верю, что напряжение воли народной даст непременно свои плоды.

– Об этом судить можно будет лет через двадцать, а лучше пятьдесят, – Циммерман снял очки, потер переносицу. – Если вам интересно мое личное мнение, то я скажу. Главный способ совершенствования души – страдание. Недаром мучеников возводит в святые большинство мировых религий.

– Нет, доктор. Беда калечит человека, принижает, делает зверем. Исправляет людей не беда, а счастье.

– Да, но счастье познается через страдание, никак иначе. Впрочем, увлеклись мы с вами. Я уж приехал, а высокие материи лучше обсуждать с хорошенькими женщинами. Не так ли?

Машина остановилась у госпиталя.

Директор Гаков подвозил Циммермана после заседания депутатской комиссии, в которой оба принимали участие. Когда доктор уже попрощался и захлопнул дверь, а машина отъехала, Арсений вспомнил, что снова не спросил лекарства для своей жены Иды, от ее головных болей.

Но возвращаться не стал. Обдумывал сказанное. На мозговую нить нанизывал возражения, которые не мог бы опровергнуть изощренный в риторике ум интеллигента.

Да, страдание. Вот кончилась война, а человечество уже готовит новую войну, еще более разрушительную. Великие изобретения, результат напряжения лучших умов, гигантские трудовые ресурсы, жизни человеческие, как уголь в топку, бросаем на создание новых способов массовой смерти. Десятая часть этих усилий, пущенных на развитие, превратила бы землю в счастливый, цветущий край. Ради чего? Ради будущего.

И тут уж не свернуть скалу безоглядной веры. Дети, юношество, молодежь – для них дворцы культуры и спорта, парки и набережные. Ради их счастливой жизни огромный труд и напряжение лучших умов, все изобретения и новшества. Ради племянника Павла, ради своих Максима и Верочки, для всей советской звонкой мелюзги он строит город-сад, прекрасный и надежно защищенный от врагов.