Последние километры
(Роман)

Дернув наконец кольцо и почувствовав, как раскрытый купол резко рванул его и притормозил дальнейший полет, Сергей осмотрелся по сторонам. Один за другим раскрылись в воздухе еще два купола. Орудуя ногами, Сергей направлял полет на слабый огонек мигающего фонарика.

Почувствовал под ногами твердую промерзшую землю. Быстро сложил парашют, прислушиваясь к темноте. Глухо ухнуло за терриконом, приземлился кто-то из двух его товарищей. И вдруг — стон. Приглушенный, но болезненный… Третий, судя по габаритам, Лихобаб, возился, освобождаясь от строп. Неподалеку от террикона мигнул фонарик. Со свернутым парашютом Осика направился туда.

— Кто здесь есть? — спросил по-польски.

— Свои, пан, не бойся.

— Болеслав?

— Нет, Болеслава схватили.

— Кто схватил?

— Гестапо.

— Когда?

— Под вечер.

— Вот это новость!

А голос незнакомого поляка скороговоркой информировал:

— Схватили его прямо на дороге. Но Болеслав Офярек при себе ничего не имел. Ни списков, ни листовок. И он никого не выдаст — кремень. — Говоря это, поляк быстро ощупывал ногу Непейводы. — Обыкновенный вывих.

Непейвода пытался встать.

— Не, пан, сейчас ходить не вольно. Нужно лежать. Подошел Лихобаб, целый, невредимый. «Трам-там-там, в тысячу апостолов!» — насупленно бормотал он. Эта воздушная экспедиция ему явно не понравилась.

— Пан есть один? — спросил Осика.

— А кого я мог взять, когда такое творится? — откликнулся поляк. — Хорошо, что Славик успел меня предупредить.

— Как пана зовут?

— Збигнев.

Поляк крепко схватил сержанта за вывихнутую ногу и резким движением вправил ступню на место. Сразу видно: горняк, имел дело с травмами. Развернул бинт индивидуального пакета и туго затянул ногу.

— Пожондек. Можно спускаться.

— Спускаться?

— Да. Мы не можем идти отсюда. Комендантский час. Збигнев посоветовал действовать так: спуститься в штольню, куда никто из немцев не осмелится заглянуть. Там есть лежаки, вода, харчи. Устроить на день-два пана с поврежденной ногой и самим переждать там до утра. А утром…

Збигнев пошутил:

— Утром, проше пана, прояснится не только в небе. В штольне было неплохо оборудованное укрытие. Засветив шахтерскую лампу, Збигнев нашел все необходимое и сделал еще раз перевязку Непейводе. Использовал для этого две ровные дощечки и обмотку, отрезанную от парашюта. Пока длилась эта процедура, измученный полетом Лихобаб крепко уснул. Вскоре захрапел и Непейвода.

— Будет пан спать? — спросил Збигнев Осику.

— Навряд ли.

Хотелось дышать свежим воздухом, видеть небо над головой, действовать. Нет ничего хуже неопределенности, неизвестности, бездеятельности.

Не менее активным характером обладал и Збигнев. Он вынул сложенную вчетверо бумажечку, развернул ее и расстелил на запыленном деревянном столе. Это была схема шахты.

— Проше пана, наша копальня — настоящий лабиринт. И таких здесь огромное множество. Вся Силезия, или, по-нашему, Шленск. Не смогут фашисты обыскать каждую штольню. Это, пся крев, напрасная затея. Один раз прочистили, а теперь не имеют на это ни времени, ни людей. Разве ж мы не слышим, как бьют орудия? О матка боска, уже совсем близко!

После небольшой паузы он снова наклонился над схемой.

— Ну хорошо, пускай будет так, пойдем дальше. Вот здесь, — указал пальцем, — наша жилая секция Мациола Дольная. Вот домик Болеслава Офярека, куда сейчас, пся крев, и не потыкайся, могут следить, хотя, по правде говоря, у них тут большой переполох, и они растерялись. Славика могли схватить совершенно случайно. Может, что-нибудь недозволенное говорил. Или слишком смело посмотрел какому-нибудь дьяволу в глаза. Они, холеры, этого не любят!.. Какова ваша цель? — спросил без малейшего перехода.

— «Язык». Тут допросим, передадим данные по радио, а сами подождем наших.

— Понятно.

Он сказал это по-польски («зрозумяло») как-то особенно вдумчиво и заботливо. Интересный человек! Теперь при свете лампы Осика внимательнее присмотрелся к нему: кто же он, их спаситель, возникший из темноты?

Збигнев был, наверно, на два-три года старше Сергея, который в прошлом году отметил свой первый юбилей: четверть века. Лицо у Збигнева было изнуренным, с черными точечками угольной пыли.

— Утром пойдем ко мне, — сказал горняк. — Пройдем так, что нас никто не увидит. Я живу с мамой.

— А семья? — поинтересовался капитан.

— Какая семья! Когда началась война, мне едва стукнуло девятнадцать.

«Вот оно что! Он не старше, а моложе меня…»

— А я уже был коммунистом, — гордо завершил Збигнев короткий рассказ о себе. И быстро встал с места: Будем спать, потому что времени осталось мало.

Уснул и Збигнев. Только капитан Осика долго еще лежал и думал. Удалось ли Инне и ее подругам благополучно возвратиться на аэродром? Любит ли его Инна? А его чувство к ней — настоящее или нет? Доживут ли они оба до конца войны? А если и доживут, то что будет дальше? Сможет ли он возвратиться к своей специальности зоотехника? Устроит ли Инну — храбрую летчицу, девушку с поэтической душой — жизнь в каком-нибудь животноводческом совхозе на Черниговщине?

Эти мысли наконец оборвал сон.

Ранним утром шли они по тихому поселку. Осика, Лихобаб, Збигнев. Непейводе был дан суровый приказ: ждать. Воды и пищи у него достаточно. Если же в штольне покажутся немцы, разведчик знает, как ему действовать: последний патрон для себя.

Лихобаб шел позади, спокойный и равнодушный. Его, трам тарарам, не удивишь ничем! Ему к лицу одежда польского горняка, особенно берет. Вот бы появиться в этой одежде в Ростоках да предстать перед Нюсей!

В доме Збигнева они застали еще двух мужчин, которых заблаговременно предупредил Болеслав. Один представился горняком Яном Колендрой, другой — маркшейдером Рудольфом Шульцем. Немец? Да. Чистокровный ариец, а потому имеет знакомых в танковой дивизии «Рейх», тылы которой размещены в их поселке. В числе этих знакомых наиболее подходящей кандидатурой для разведчиков мог бы быть радист Эдмунд Фогель. Он всегда в курсе штабных новостей, через него проходят все распоряжения и приказы. Хотя Фогель прямо об этом не говорит, за такое расстреливают, но чувствуется, что он изверился в гитлеровской авантюре и понимает неизбежность катастрофы. К тому же он по уши влюблен в Габриэлу Шульц, сестру Рудольфа. Если ему гарантировать жизнь и будущее с любимой девушкой, он, наверное, расскажет о самом необходимом даже без принуждения.

Вошла женщина с бледным, осунувшимся лицом, похожая на Збигнева.

— Прошу, панове, гербату.

Морковное пойло, дымившееся в стаканах, трудно было назвать чаем. Выручила смекалка Лихобаба, который догадался рассовать по карманам шахтерской куртки часть сухого пайка. Рафинад и галеты всем пришлись по вкусу. За гербатой и утвердили заманчивый план, договорившись о деталях.

На девять часов был назначен первый сеанс радиосвязи со своими. Капитан Осика доложил командованию бригады о первых успехах десанта, а сам с огромной радостью узнал о том, что все девчата возвратились на базу. Правда, в самолете Инны авиамеханики обнаружили шесть пробоин от осколков зенитных снарядов.

Сначала все шло как по-писаному. Габриэлла Шульц заранее договорилась с радистом Фогелем о встрече на центральной площади селения возле единственного рассохшегося без воды фонтана.

— В нашем доме семейный праздник — день рождения брата, — сказала Габи, приглашая молодого человека в гости.

Эдмунд отказывался: совсем нет времени, да и подарка еще не приобрел. Но она все-таки настояла, уговорила.

Стол уже был накрыт. Фогель поздравил «именинника», поздоровался с поляками Збигневым, Яном, с любопытством взглянул на незнакомого высокого шахтера.

— Курт Зоннтаг, мой школьный товарищ, — представил Сергея Осику маркшейдер.

Друзья договорились не пугать радиста сразу, а сначала подпоить его и, если будет возможно, потолковать по-хорошему. На всякий случай в соседней комнате стоял начеку вооруженный Лихобаб.