Горькое похмелье

Не заметив Махно, фигуру которого заслонял громоздкий Задов, москвичи повалили на станционную площадь. Здесь Нестора ждали несколько обычных и две пулеметные тачанки. Возле них – с полдюжины вооруженных конных. Степан и Гнат Пасько сидели на передках пулеметных тачанок.

– Простите, вы свободны? – обратился к Степану близорукий Шомпер.

Степан не сразу сообразил, в чем суть вопроса. От таких слов он уже отвык. Или не привык.

– Идить туда, там бричкы та возчикы, – махнул кнутом Степан, указывая на другой край площади.

Провожая взглядами москвичей, конные смеялись.

– Наверное, артисты, – сказал один. – Може, опосля шось съезду представлять будуть.

– От того, маленького, я вроди в Катеринослави в цырки бачив. Эклибрист чи… чорт його знае… якыйсь фокуснык, – пояснил второй.

– Хорошо б шось комическе показалы… посмияться трохи, – сказал мрачный Пасько.

Пока «артисты» осматривались, группа во главе с Нестором появилась у экипажей. Махно не сразу узнал бредущих по привокзальной площади своих давних приятелей, с которыми провел не один год в камере. И они тоже не в одночасье признали тюремного побратима в перетянутом ремнями человеке, с шашкой на боку и маузером, с папахой на длинных лохмах.

– Нестор! – первым произнес Аршинов и бросился навстречу другу. Но тут же наткнулся на массивную фигуру Задова, рядом с которым так же мгновенно вырос Юрко.

– Шо вам? – угрюмо спросил Лёва.

Но Нестор сразу узнал своих односидельцев. На его лице появилась улыбка, открытая, по-детски простодушная.

– Отойди, Лёвка, не заслоняй! – сказал он. – Это браты мои!

И он бросился к москвичам, стал с ними обниматься. Только Зельцеру, присматриваясь, подал руку.

– Постой, ты же этот… ну, шо документы мне в Кремле делав. А ты чего приехал?

– Документы делать, – ответил Зельцер. – Вы ж тогда, в Кремле, сказали, что такой, как я, вам нужен.

– Нужен! Конечно, нужен! У тебя тут работы будет, як у крестьянина в косовицу!

Представили Волина.

– Помню, как же! Ихнюю лекцию слушал. Сильно умственная была лекция. Не все зразу понял.

Они стояли, радостно похлопывая друг друга, переговариваясь, перебивая один другого.

– От здорово! Вы как раз к съезду приехали! – радовался Нестор. – Нам культурных работников во как не хватает, – провел он ребром ладони по горлу. – Шоб знающие были анархисты. А у меня и культурой и пропагандой одна моя Галка занимается! Но она сильно воевать любит. А надо ж и газету выпустить! И с лекциями по селам! Чи на том же съезде шо-то серьезное сказать…

– Я могу на съезде выступить! – предложил Зяма Сольский. Он был взволнован дорогой, степью. – У меня даже начало речи уже созрело! Как раз для селян, про землю… Революционные стихи Федора Соллогуба. – Он поднял руку вверх, обвел ею степные просторы, расстилавшиеся по обе стороны дороги, и, раскачиваясь в такт словам, едва ли не пропел: – «Производительница хлеба! Разбей оковы древних меж! И нас, детей святого неба, простором вольности утешь!»

– Хорошие слова. Но ты их, брат, побереги для харьковских интеллигентов, – сказал Аршинов. – Они там действительно «дети святого неба».

Махно рассмеялся:

– Ой, браты! Пускай будут и стихи. А то у нас тут одна кровь, да патроны, да шашки… Зяма, а где ж твои? Ну, Фима и эти… дочки?

– Работают в советских учреждениях, – ответил Зяма. – Одна в «Главмасле», другая в «Главспичке». А меня они выгнали, как собаку. «Нетрудовой элемент!» А я же их приютил… Но, честно скажу, мне там тесно было, тесно! Здесь – воля! Свобода! Я чувствую, что рожден для галопа в степи, для жестоких схваток! – Он резко оттянул ворот рубахи, словно хотел его разорвать.

Они ехали в переполненных бричках и тачанках, чему-то смеясь и весело перекликаясь. Уже не заря махновского анархизма на приднепровских землях, но еще и не вечер и тем более не закат.

– А ну, Зяма! – прокричал Нестор, – Давай еще про «детей неба»…

Сольский встал и, раскачиваясь на тряской дороге, вновь залился:

– «Производительница хлеба! Разбей оковы древних меж…»

Все снова засмеялись. Даже угрюмый Пасько. Лошади бежали наперегонки, селяне на встречных телегах сторонились.

– Батько поехал, – оглядываясь, сказал один возчик. – Бачь, делегация якась… Уважають!

– Высоко взлетив батько, – согласился другой селянин.

В театре зазвучали аплодисменты, когда в зале появился Нестор. Хотя не в привычке селян хлопать в ладоши – чаще в знак восторга они топают сапогами или орут что-либо поощрительное. Сейчас же и хлопали, и топали, и орали…

Нестор поднялся на сцену, на ту самую сцену, где когда-то появлялся в роли Красной Шапочки. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.

– Спасибо вам, товарищи, за таку встречу. И за то, шо, как я узнав, предложили мне возглавить высший орган нашей свободной земли – исполком Военно-революционного Совета. Но, скажу по правде, я ни званий, ни должностей не ищу. Сильно занят на войне, в гору глянуть некогда. Деникин и его генералы, Май-Маевский, Шкуро зараз дуже сильные, и силы их с каждым днем пополнюются. Если поддадимся – через неделю опять будуть они в нашей столице, в Гуляйполе. И не налетом, а крепко сядут нам на шею. Что из этого проистекет, не мне вам говорить. Офицерье на нас дуже злое, но и мы, конечно, их не милуем. Война лютая…. Но, скажу я вам, наша бригада не сдается, а тоже своим порядком пополнюется. До нас пристают и белые солдаты, которые из бедняков, и красные, и нас сейчас на фронте под пятьдесят тысяч!..

Зал бурно обрадовался этому заявлению Махно.

– Не, товарищи, радоваться тоже нема причин, – чуть выждав, продолжил Махно. – Потому шо потери у нас страшенные. Плохо с боеприпасами, часто приходится биться штыками и шашками… Сто человек приходит, а двести в землю ложатся, такая печальна арифметика. Тем более что в лазаретах нема лекарствий, не хватает лекарей. Смерть гуляет с косой, как на сенокосе!

– Так ты бережи людей, Нестор! На то тебя и батькой призначилы! – перекрывая наступивший после слов Махно шум, прокричал седоусый делегат. – Хто ж хозяйнувать будет, когда наступит мирна жизня? Не губи наших сынов, батько!

Нестор только вздохнул в ответ. А что тут скажешь? Пообещать, что не будет он губить своих бойцов? Но разве был в зале хоть один человек, который бы не понимал, что война – самая урожайная пора у старухи с косой. Тем более война между своими.

Поднявшийся из-за стола Каретников взял короткое слово:

– Я, товарищи, от шо хочу сказать. Батько Махно сам ходит с намы в бой и мог уже не раз голову сложить, як и любой наш боец! Потому он имее право сказать ци тяжоли для всех нас слова… Он не отсиживается в штабе, честно доложу вам, хочь командуе не бригадой и не дивизией, а порою даже целой армией. Це, конечно, если считать по штыкам, саблям, пулеметам и все такое. Так шо вы не имейте огорчения, мы и сами от смерти не ховаемся!..

– Знаем! – раздались выкрики из зала.

– В бою встречаемся!

– Не раз в штыкову вмести з батькой ходылы, бачилы!

– Батько и с шашкой, як вси, и за чаркой то же самое. Яки претензии?

– Товарищи! – взглядом посадив Каретникова на место, вновь заговорил Нестор. – Ввиду острой нехватки личного состава, прошу вас проголосовать за объявление добровольной уравнительной мобилизации по всем нашим уездам.

– «Добровольна», «уравнительна». Це ж як понимать, батько?

Теперь поднялся из-за стола Тимош Лашкевич, протер запотевшие окуляры. Посмотрел в бумаги.

– Я расскажу… Это означае, шо каждое село добровольно дае в армию бойцов согласно тому, сколько мужчин проживае и сколько воюе. От возьмем, для примеру, Звенигородку. Из шестисот молодых мужиков она дала в армию только двадцать пять человек. А та ж Новоспасовка з восьмисот дала двести шестьдесят… И ответ в задачке простый: звенигородцам надо проявить больше революционной сознательности, добровольно подравняться хоть бы на ту ж Новоспасовку.

– А если не проявят? – выкрикнул кто-то из зала. – Какое наказание?