Свет дьявола

Чанша признан всекитайским чемпионом по массажу. Возможно, в этом южном городе слишком много воров: облезлые фасады домов сплошь зарешечены – не город, а мегатюрьма с бесчисленными вывесками на стенах: массаж, массаж, массаж. Особенности местного массажа не разглашались. На следующее утро я должен был отправиться на малую родину второго китайского элемента: в родную деревню Мао. Перед глазами уже хлюпали рисовые поля. Иногда, глядя из окна машины на людей, я ощущал себя в Казахстане, где никогда не был. Большой памятник Мао овеян тремя чудесами, о которых мне рассказала коренастая экскурсоводша: при наклонах у нее обнажалась добрая половина задницы. Три бабочки, три горлицы, три радуги обнаружились в небе в тот момент, когда с кумира спала простыня. Особенности китайского языка, отразившись в русском переводе, говорили не только об отсутствии времен, но и времени, о брутальной витальности китайских глаголов, похожих на шум водопадов, намалеванных на отвесных стенах близлежащих гор. Экскурсоводша не умокала. Грузовик, в кузове которого должны были привести гранитное чудовище, в раннее туманное утро завелся, несмотря на отсутствие двигателя. Не исключаю, что главное чудо находилось в скрытой половине задницы самой экскурсоводши, но к тому времени безмолвный образ массажистки Джен уже заслонил собой Мао с его кухонной утварью. Правда, китайские пионерки, проросшие вокруг памятника, со своими кривыми зубами так страстно хотели сфотографироваться со мной, что у меня началось затмение. Пионерок сменила стрекозиная армия: умные солдаты, окончившие политехнические институты, пришли принять присягу на верность Мао, и я подумал, что китайские коммунисты для того подкинули Мао – с его бабочками, радугами, грузовиком – в небо, превратив в бога, чтобы он не мешал им дальше жить.

Мы вошли в комнату, точь-в-точь похожую на мой гостиничный номер, только с сауной, размером в тесный шкаф. Мы встали с двух сторон двуспальной кровати и посмотрели друг на друга. У нее были натуральные темные волосы и волевые, слегка затравленные глаза мелкой жертвы неясных мне жизненных и, возможно, генетических обстоятельств. Девушка-жертва может меня и возбудить, и расстроить – это по настроению. Я улыбчиво кивнул ей в сторону горячего шкафа как вероятного предвестника массажа Чанша. Она покачала головой. Я спросил по-английски, что она хочет со мною делать. Она не поняла. Мы въехали в положение языковой клаустрофобии: лифт остановился и дальше не шел – ни вверх, ни вниз. Тогда, взяв белый вафельный халат, она распахнула его передо мной на вытянутых руках.

Массаж Чанша оказался неприятной вещью: она села мне на ноги и принялась массировать спину через халат. Короче, меня, совершенно сухого, вытирали сухим полотенцем. Я терпел, проклиная свои фантазмы. Когда она закончила терзать спину, раздался телефонный звонок. Она что-то вякнула в трубку. Меня контролируют. Не удушил ли я ее в порыве бешенства? Еще нет, но я близок к этому. Повесив трубку, она показала мне на дешевые часы, которые даже не сняла с руки. Не зная почему, я показал ей пальцем на телефон. Когда она набрала номер, я попросил владельца мужского голоса зайти в номер. Я сел в кресло, закурил. Молодой человек в белой одежде корабельного кока явился. Не хватало только белой шапки с помпоном. Он едва говорил по-английски, но, по-моему, считал себя англичанином. Я сказал, что хочу продлить время массажа. Она с удивлением уставилась на меня. Как вас зовут? – спросил я ее. Китаец перевел. Джен Лан, – ответила она. – Можете идти, – сказал я коку.

Когда мы остались одни, я лег на спину и, осторожно раздвинув халат на груди, сказал по-русски:

– Ну, Джен Лан, давай!

Она колебалась.

– Смелее, Джен Лан!

В черном спортивном костюме она по-обезьяньи вкарабкалась на меня и принялась массировать грудь. Массаж Чанша приобрел некоторые понятные мне очертания. Я постепенно забыл о том, что мне завтра нужно ехать в родную деревню Мао, а послезавтра встречаться с даосами. Она словно сканировала меня, время от времени глядя в глаза. Мы, кажется, немного увлеклись, приблизившись к порогу, за которым открывался великий китайский путь ценой в 480 юаней. Она опомнилась только после того, как превратила меня в фонтан.

Вытянув руки по швам, со свободным расплющенным лицом она стояла у кровати. Я дал ей 500 юаней на чай и вызвал корабельного кока. Можно ли назначить мне новый массаж на завтра, на вечер, если она не занята? Они переговорили между собой. Кок сказал, что она готова сделать массаж в моем номере – стоимость та же. Я дал ему тоже немного денег. За перевод.

Завтра я провел с Мао. День был синий и золотой. Я не заметил, как пошел дождь. В резиденции Мао, довольно дурацкой на вид, я сфотографировался с вождем, без особого отвращения обняв его за пластмассовую шею, и дождался снимка. Попутчик-драматург по дороге от Мао рассказал мне историю своего массажа, уместившуюся в одно предложение:

– Она даже не позволила мне снять трусы!

Вечером состоялась чайная церемония. Пекинский журналист рассказывал мне с плохо замаскированной горечью, что о «культурной революции» нынче нельзя говорить ни хорошо, ни плохо. Я подумал, что у Джен Лан есть родители, которые жили во времена «культурной революции», и мне представился большой китайский путь с бычьими яйцами, мотороллерами и смешными автомобилями.

– Вы знаете, какое время наступило сейчас в Китае? Время безвременья.

– Какой ужас! Китайцы наводняют Сибирь. Китайцы женятся на восьмидесятилетних бабулях, прописываются на русских землях. Вот она – китайская угроза.

– Это – любовь, – широко улыбнулся китаец. – Русская женщина для китайца не имеет возраста.

– Спасибо вам за искренность! – прошептал я.

По коридору на моем этаже прохаживались два высоких китайских парня в стальных костюмах. От шеи до уха вились прозрачные шнуры. Педарасы! Диктатура! Я уже беспокоился за нее. Вдруг не придет? Ее расстреляли за буддийским новоделом, что виднеется из моего окна на восемнадцатом этаже, с камнями, красными рыбами, журчанием водопроводных струй…

Она постучала мне в дверь ровно в одиннадцать, как обещала. В зеленой блузке с голубыми кружевами, с голубой кружевной бабочкой на вырезе. Зеленый цвет ей шел. В руках – сверток. Обняв Лан, я понял, что она совсем невысокого роста. Я развернул подарочную бумагу. В коробочке лежала черная ручка с золоченым пером. Пока я разглядывал ручку, Лан села к письменному столу и стала писать, сжимая карандаш в кулаке. Тонкие пальцы левой руки, с серебряным браслетом на запястье, придерживали листок – они выглядели, как нежное экзотическое насекомое. Изобразив подпись и пририсовав к ней цветок, она ловко сложила листок в конверт и со смущенным смехом передала мне. Со стороны, это было похоже на письмо Татьяны к Онегину, написанное в его присутствии и тут же врученное адресату. Развернув записку, я увидел аккуратные домики иероглифов – написанные слова, по ее мнению, мне понятнее сказанных? При свете настольной лампы я заметил, что она слегка красит волосы в рыжий цвет, что губы у нее сжаты, а глаза смотрят с вызовом.

Схватив за руку, я вытащил ее из-за стола. Через секунду мы оказались в просторной, как это бывает в стандартных пятизвездочных отелях, ванной. Она защебетала по-китайски, в глазах возникло сомнение, перемешанное с упрямством, но я не дал ей опомниться – на нас из тарелки душа уже лилась вода. Вода превратила приключение в детскую забаву: она отфыркивалась, моргала, волосы облепили ей лоб и щеки и, как у всякой девушки с мокрыми волосами, вид у нее был вопрошающий. Черные волосы на лобке были свежевыбриты по западной моде. Я вымыл ее от плеч до пяток, завернул в полотенце и отнес на кровать.

Здесь, на кровати, она превратилась в бесстыжую девчонку, жадную до ласк, готовую принимать самые неприличные позы. Но во всем этом был особый восточный колорит: ее глаза, руки, тело лишены христианской вины, ее движения, действия непорочны. На Востоке нет блядства – в этом сила и слабость восточной эротики. В ней есть своя пряность – она извлекает из твоего тела невозможные вещи. Но в ней навсегда сохранилась линейная последовательность.