Страница 2 из 103
Никитин с мокротой кашлянул, утверждая услышанное.
— Много товаров из Индии вёз, Афанасий, а? И какие? — подсунулся настырничать Смолянов.
— Камни драгоценные вёз: лалы[5], изумруды, топазы, алмазов пять... всего камней сорок две штуки, ценой на Ганзейском [6] рынке в три пуда серебром. Ткани индийские вёз, но ткани — для показа, чтобы узнать, кому надобны ли... Перец вёз да гвоздику, да других пряностей с десяток видов... Тоже для познания спроса... Да, видать, потерял в зиндане — в подземной тюрьме... Или покрал кто? Кхе, кхе... Всего, значит, на пять пудов серебром, думаю, по ганзейским ценам, вёз я товара. Эмир трабзонский, поди, пляшет от радости... У вас там испить чего крепкого нет?
Бусыга поднял на стол кожаный тюк, в каких обычно возят пропитание в дороге:
— Русского вина, медоварного нет, да вот... Тут, в литовщине, местные жиды стараются... — Он вынул из тюка глиняный бочажок, заткнутый через тряпицу обломышем кукурузного початка. Стал шарить глазами по пустой избе, ища посуду.
— Давай так! — Никитин привстал с лавки, три раза хорошо глотнул из бочажного горлышка. После чего крепко прокашлялся и сплюнул мокроту прямо на земляной пол избы. — То-то же! Полегчало...
— Ну и слава богу! У нас этого добра до Москвы хватит! — обрадовался Проня. — А скажи, Афанасий, почём тебе стало то добро в самой Индии, а? Лалы там, изумруды, перцы всякие?
— Не про то вопрошаешь. — Колодин оттолкнул Проню. — Ответь нам по здравой мысли, Афанасий, ты в дороге говорил, кому и чего ты везёшь, какие товары? И как ты их вёз? Где прятал? Не показывал ли кому?
Никитин снова кашлянул и подмигнул Бусыге:
— Здраво рассуждаешь, купец, масло в твоей голове есть. Товары мои индийские вёз я не в тороках[7], а зашитыми в полы вот этого халата, что и теперь на мне. Ткани только были в тюке, так ткани мало кого ныне занимают... — Он снова приложился к бочажке с крепким самогонным зельем.
Смолянов тут же поднёс тверскому купцу ломоть русского каравая, сдобренного толчёными свиными шкварками с чесноком. Никитин с удовольствием стал закусывать и проговорил между делом:
— А вот в Ормузе, чтобы заплатить за проезд на корабле через залив да поесть чего, продал я один мелкий красный камешек местному жиду — меняле в порту. Тот обозвал мой камень рубином и, скотина, начал за мной ходить, другой камень клянчить. Таких попрошаек я в дороге много навидался и как их отогнать, уже знал. Поманил того жида в простенок между портовыми домами да нож вынул ...
— Вот этот жид тебя в Трабзоне и продал эмиру! Вместе с камнями. — Смолянов сжал кулаки. — Они, гады, завсегда так, первые шпионы и наводчики! Значит, следил он за тобой. Может, твоя болезнь тоже от жидов? Может, напоили они тебя чем?
— Может, и следил... может, и опоили... — Афанасий снова закашлял, лицом стал белеть. — Конец теперь важен, а не причина. — Болящего затрясло.
Проня и Бусыга переглянулись. Колодин хотел было глотнуть из бочажки, да Афанасий его остановил:
— Не надобно, браты, пить, откудова я пил. Чую внутри себя индийскую лихорадку или китайскую болотную слизь. Червяки там такие, махонькие, меньше острия иглы... Изнутри жрут.
Бусыга тотчас принялся искать в своём тюке новую бочажку самогона. А Смолянов всё спрашивал:
— Так ты, Афанасий, и в Китае был? Вот-те на! О-го-го!
— А пошто ржёшь? — Никитин заметно окосел от выпитого, снова тяжело задышал. — По Китаю я только шёл. Там нашему брату интереса нет. Только вот дорога чистая, без разбою... Может, правду сказать, интереса нет только там, где я шёл. По южному краю Китая я шёл, браты... Так что правду не скажу про весь Китай, ибо не ведаю. — Афанасия стало заваливать на скамью. Он едва коснулся её головой, так сразу и засопел.
В избу без стука вошёл мордатый парень из помощников псковских купчин, внёс на обломке доски два таганка с дымящейся кашей. Поставил на шаткий стол:
— Там, во дворе, всё кудахчет хозяин этой халупы. С ним что?
Смолянов вынул из-за пазухи деревянную ложку, замотанную в белый рушник. Размотал ложку, попробовал кашу:
— Не досолили кашу-то. Всё соль бережёте... А хозяина халупы...
— Каши ему дайте, — вмешался Бусыга, — да пшена дроблёного половину мешка. Пусть радуется!
Никитин спал ровно и легко.
Смолянов первым доел свою кашу, спрятал ложку, сказал:
— А начнёт с Афанасия выходить эта жидовская муть, тяжко станет мужику.
— Ещё нальём, — согласился Бусыга. — Тут дело другое, Проня. Тут вот что... — Он наклонился прямо к уху приятеля. — У него, сказывали, тетрадь есть. Самошитая из кожи да из индийских белых тканей, да из китайской бумаги. В той тетради записан весь его путь и все товары, к каковым приценивался, да те, что индийским купцам надобны...
— Какие такие верные люди тебе про тетрадь сказывали? — хищно ощерился Проня.
— Жиды черноморские. Помнишь, когда мы Афанасия везли на арбе в свой караван-сарай, к нам все жиды приставали: мол, продайте тетрадь этого христианина, на растопку печки. Мол, она больше ни на что не годна!
— Не помню. Видно, выпивший был... А ты чего?
— А я — того! Я их польское пшеканье понимаю. Ты правду баял. Они, жиды, и продали Афанасия эмиру Трабзона. В смысле, добычу его продали — каменья драгоценные, перец, шафран...
— И тетрадь, что ли, продали?
Во дворе застукали копытами кони. Коней много, и стук копыт не холопский, а уверенный, сытый. Военные кони ворвались во двор.
— Эй там, в хате! Выходи по-хорошему! — заорал голос вполне по-русски. — Велено доставить вас, псковских купцов, да болезного Афанаську в город Смоленск, до князя нашего, Ольгерда Рыжего!
Смолянов бухнул кулаком об стол, выматерился черемисским[8] чёрным матом и толкнул дверь наружу.
— Чего орёшь, сотник? — Проня сразу ухватил глазом у переднего всадника знак сотника на польского кроя папахе. — У нас товарищ отходит, а ты — орать! Попа привезли?
Сотник хоть и служил Литве, а был русским. Сразу сдёрнул папаху, перекрестился, но в хату пошёл уверенно. Приказ от смоленского князя, литвина, сотник, видать, получил крепкий. Крепость его утверждалась тридцатью саблями, что топтались перед избой.
— Велено доставить... Про попа разговора не было, — прошептал сотник. — Это и есть тот купец, что ходил в Индию?
Никитин во сне задышал часто-часто, тощая грудь его заколыхалась в кашле, спёкшиеся губы пустили слюну.
— Всё, отходит, — прошептал Колодин. — Теперь пошли-ка вы все вон! Глухое причастие стану делать. Сволочи, попа не привезли!.. Вон пошли!
Сотник папаху надел, чумно перекрестился, не так и не эдак, и выскочил за дверь.
Никитин открыл глаза.
— Чего это было?
— А вон, уже приехали за тобой, Афанасий. — Бусыга ткнул пальцем в окошко, где уланы рассупонивали коней. — Цельный литвинский отряд. Хотят взять тебя в Смоленск да тетрадь твою!
— Меня пусть берут хоть в ад! Но тетрадь, браты, никому не должна достаться, окромя как великому князю Московскому Ивану Васильевичу. Я на то крепкий обет дал!
— В чём его крепость, Афанасий? — спросил Смолянов, поднося к губам тверского купца самогонную бочажку.
Афанасий хорошо глотнул, вытер губы, потом ответил не спеша, даже ласково:
— А в том обет, что ежели тетрадь моя к Ивану Васильевичу не попадёт, так её никто и не прочтёт. Ибо токмо он знает, как мою крипту[9] честь. Токмо великих князей да царей тайному азбуковнику учат. Вот так, браты! — И Никитин снова затих на лавке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
5
Лал — рубин (старорусск.).
6
Ганза — торговый союз городов Балтийского и Северного морей в XII—XVII вв.
7
Тороки — головная повязка, лента, поддерживающая волосы надо лбом и у висков, которую завязывали на затылке.
8
Черемисы (марийцы) — финно-угорское племя, проживавшее в среднем течении Волги и её притоков.
9
Крипта — зашифрованное послание, тайное письмо.