Страница 21 из 50
В медицину Ватсон пошел, потому что ему было интересно, как всё устроено внутри, — никаких высокопарных стремлений спасать жизни, творить добро или совершать великие открытия. И ещё — и это, порой думал он, было первостепенным — потому что не представлял профессии сложнее и ответственнее, чем хирург. Упрямство совершать что-то, несмотря на невыполнимость, на мизерность шансов на успех и тернистость пути к достижению, было неотъемлемой чертой Джона с детства. Когда родители, старший брат или учителя говорили, что чего-то делать не следовало, потому что ему, Ватсону, едва ли удастся — взобраться на верхушку дерева, поднять и перенести папину штангу в углу гостиной, смешать два несоединимых реактива на уроке химии — его циклило на этом и не отпускало до окончательного провала или неожиданного успеха. На полпути Джон не сдавался.
По той же причине он пошел в армию. На одном из рождественских семейных ужинов Генри, узнав от их матери о намерении Джона поступить в военную академию для прохождения тактического курса по оказанию медицинской помощи в полевых условиях, скривил губы и насмешливо спросил:
— Кто? Ты? В армии?
Тогда Джону было двадцать шесть, он едва закончил медицинский, был долговязым и щуплым, болезненно бледным и часто надрывно кашляющим из-за переносимых на ногах простуд, никогда не долечиваемых окончательно — темп учебы и интернатуры не позволял такой роскоши.
Спустя два года он не только поступил в академию и прошел десятинедельный изнурительный курс базовой подготовки, но и подписал контракт на военную службу в Ираке. Там, отчасти из-за банальной суровости быта в лагере, отчасти из-за того же пресловутого принципа выполнять что-либо на слабо, но в первую очередь, чтобы избавиться от приклеившегося к нему прозвища Щепка, он стал усилено тренироваться, и за несколько месяцев упорного труда почти вдвое прибавил в мышечной массе и едва вмещался в выданную ему униформу.
Его главной мотивацией в жизни было стремление опровергнуть выраженные на его счет сомнения и навешенные на него ярлыки. Руководствуясь этим же, он уехал в Лондон и был преисполнен упрямым намерением там закрепиться.
— Ну что тебе там делать? Ну разве сможешь найти себе там место? — горько вздыхая, сказала мама одним солнечным утром над Мейблторпом. Они шли с рынка, Джон нес пакеты с покупками и сильно припадал на правую ногу, мама озадачено на него поглядывала, жалостливо морщилась и раз за разом тянулась к пакетам.
— Давай я понесу, тебе тяжело, — добавляла она, подогревая внутри сына красную жижу раздражения, злости, ненависти к этому очевидному проявлению своей слабости и стремления искоренить эту немощность.
Через неделю после того короткого утреннего вопроса, оставленного Джоном без ответа — он и сам слабо представлял, что мог делать в Лондоне, он уехал. Теперь это было его место: его халат, с его именем на свесившемся с кармана удостоверении, его пятничная дневная смена в его приемном отделении, его больница, его комната в квартире 221Б по Бейкер-Стрит, его взбалмошная соседка, его Лондон.
***
За стойкой рецепции никого не оказалось, из-за одной из приоткрытых дверей слышался монотонных гул пылесоса, дальше по коридору санитарка подталкивала шваброй по влажному линолеуму ведро на крохотных колесиках. Холмс поймала на себе её хмурый взгляд и стянула с головы капюшон. Она коротко задержалась перед табло:
«Больница Святого Варфоломея. Лондон. Государственная служба здравоохранения ЭнЭйчЭс.
Главный холл.
Зал ожидания для посетителей пациентов ←
Зал ожидания для пациентов приемного отделения →
Переговорные 1 и 2 ←
Административное крыло →
Кафетерий →
Приемное отделение →
Операционные 4, 5, 6 →
Первое реанимационное отделение →
Палаты 117 — 144 →»
И зашагала дальше. Мелинда приехала в госпиталь практически по следам Ватсона. Она безо всякого труда могла отследить его передвижение по подсунутому в его мобильный маячку, но её не столько интересовал маршрут, сколько поведение. Серьезных подозрений насчет Джона Хэмиша Ватсона у Холмс не возникало — какие бы предположения не генерировал её мозг в предрассветные часы, но ей нужно было убедиться. А так, она должна была исследовать Ватсона в обстановке, отвлеченной от их общей квартиры, в окружении других людей, когда Ватсон не будет знать о присутствии Мелинды, и значит — корректировать своё поведение под неё.
Так или иначе, Джон был первым в её жизни посторонним человеком, которого она по собственному выбору подпустила к себе так близко — их разделяли лишь пролет скрипящих узких ступеней, всегда распахнутые двери общей гостиной, и запираемые смехотворным механизмом двери спальни Ватсона. И она относилась к нему с известной долей опаски — в первую очередь, в виду своей антисоциальности.
Преподаватели в частной школе, где родители заперли Мелинду вплоть до переезда, считали её поведение психическим отклонением — она предпочитала книги и долгие пешие прогулки общению с одноклассниками, спортивным играм и выездам на экскурсии. Её увлекали уроки по биологии, где им приходилось вскрывать обмякшие трупы лягушек, и оставляли совершенно безразличной занятия по литературе, когда темой были романы и фантастические рассказы. Холмс проглотила всю школьную программу по математике вместе с углубленным спецкурсом за первый год обучения, и всё освободившееся от этого предмета время в последующие шесть лет посвящала самообразованию: история, криминология, криминалистика, поведенческая психология, социология. Трижды в неделю она занималась в открывшейся при школе секции кэндо*, часто будучи единственной ученицей, поскольку другие девочки предпочитали танцы и драматический кружок.
Сама Мелинда, пусть и переняла в свой лексикон названия — социопатия, асоциальность, не считала своё поведение отклонением. Она не испытывала агрессии или неприязни, она лишь откровенно скучала — окружающие её люди, кроме, вероятно, брата, вгоняли её в чудовищное уныние. Все они были поразительно ограниченными и совершенно неспособными мыслить рационально.
Её считали заносчивой и высокомерной, но она не находила основательных причин вести себя терпеливо и вежливо, если все вокруг — даже порой приглашаемые школой университетские профессора и доктора наук — многократно уступали ей в интеллекте и массе накопленных знаний.
Беспорядочно, совершенно не следуя указателям, осматриваясь, Холмс прошлась по коридорам первого этажа, и у двери одной из ординаторских её ждал весьма удачно оставленный санитаркой без присмотра контейнер с грязной медицинской формой — халаты, штаны и блузы лежали в нём смятой кипой. Воровато оглянувшись и не обнаружив никого поблизости, она выхватила костюм совпадающего цвета, заткнула его за просторный отворот своего пальто и зашагала дальше, теперь имея первую конкретную цель — туалет. В широкой кабинке, предназначенной для инвалидов, никак не стесняющей её движения теснотой стенок, Мелинда торопливо переоделась. Просторная синяя рубаха, очевидно мужская и повисшая на ней объемным куполом, пропиталась уловимым резким запахом пота. На брюках, резинку на которых ей пришлось затягивать почти до отказа, чтобы те не соскальзывали, оказалась вертикальная полоска мелких бурых капель крови.
Свернув свою одежду в плотный комок и спрятав её под раковиной, Мелинда посмотрела на себя в зеркало и поймала на себе взгляд худощавой бледнолицей девушки с растрепанными волосами и помутневшим от усталости взглядом, торчащей из громадной рубахи хрупкой шеей, остриями ключиц и двумя тонкими руками. Она отыскала затерявшуюся в спутанном клубке волос эластичную резинку, смочила пальцы и ладони водой, причесалась и затянула высокий аккуратный узел. Форма превращала её в совершенно безликое существо, в лицо которому не заглянут большинство персонала и все без исключения пациенты, но Ватсон рассмотрел её в гриме и за сильным ливерпульским говором — в то утро этого не смогла сделать даже наблюдательная миссис Хадсон, знавшая Мелинду половину её жизни. Он весьма похвально обращал внимание на детали, не позволяя узнаваемости общей картины притупить свою бдительность, и Холмс требовалось скрыться за чем-то ещё. К собственному удивлению она даже уловила внутри себя что-то похожее на одобрение, какой-то слабый отблеск расположения к соседу.