Обсидиановая комната

13

Констанс проснулась под звуки музыки. Она села в кровати и откинула покрывало. Наверное, музыка ей пригрезилась. Вот только что это было за произведение? Наполненное томлением, грустью и безответной страстью…

Она встала и прошла из спальни в свою маленькую библиотеку. С этой дневной дремотой нужно кончать, решила она. Такие вещи были вовсе не в ее характере, и она не хотела, чтобы они стали привычкой. По-видимому, подобное несвойственное ей поведение стало проявлением ее скорби.

Однако то, что она чувствовала в этот момент, нельзя было назвать скорбью. Констанс не смогла бы описать, какая смесь эмоций переполняет ее, настолько неуловимы и противоречивы они были.

Утро она собиралась начать с записи в дневнике. А вместо этого вдруг поймала себя на том, что переводит и записывает некоторые стихотворения Катулла, а потом – по какой-то ей самой непонятной причине – отдельные стихи из собрания Малларме «Poésies». Стиль Малларме был чрезвычайно труден для перевода на английский, и наконец Констанс утомилась и переключила свое внимание на музыку.

После «ухода в подполье» (как она сама для себя это называла) она слушала струнные квартеты Шостаковича, в особенности Третий. Последние части всегда напоминали ей о Мэдилейн Ашер и о том странном каталептическом состоянии смерти при жизни, которое определило судьбу этой женщины в рассказе Эдгара По. В каком-то смысле Констанс тоже чувствовала себя погребенной заживо, пребывая в добровольной ссылке под улицами Манхэттена. Беспокойные, тревожные диссонансы Шостаковича соответствовали ее настроению, их скорбь отражала ее собственную скорбь.

Но этим днем она взяла Брамса, а не Шостаковича: фортепианные трио Брамса, если уж говорить точнее. Они тоже были сложные и философские, но при этом сочные, прекрасные и без глубокой печали, свойственной музыке Шостаковича.

Пока Констанс слушала, на нее напала странная сонливость, и она ушла в спальню, намереваясь просто положить голову на подушку минут на десять. Но вместо этого проспала три часа. Уже пробило восемь, а значит, еда от миссис Траск давно ожидает ее в лифте. В течение всего дня, вместо того чтобы принять решение, распекать домоправительницу за роскошества последних обедов или нет, Констанс ловила себя на том, что гадает о содержимом вечернего подноса.

Она собрала посуду, оставшуюся после вчерашнего обеда, прихватила фонарик и полупустую бутылку вина и прошла по коридору к тайному входу в ее покои, где нажала на отпирающий рычаг. Каменная дверь открылась в комнату с японскими гравюрами… и Констанс замерла, потрясенная.

На полу прямо перед ее потайной дверью стояла хрустальная ваза, а в ней – один-единственный цветок.

Констанс разжала руки, и серебряный поднос, тарелки и бутылка с грохотом упали на пол. Но это была вовсе не случайность, вызванная удивлением, – Констанс уронила поднос, чтобы освободить руки и вытащить старинный итальянский стилет, который всегда держала при себе. Она выхватила клинок и повела лучом фонарика слева направо, вглядываясь перед собой и держа оружие наготове.

Никого.

Первоначальное потрясение постепенно сменилось потоком тревожных мыслей. Кто-то был здесь – кто-то проник в ее святая святых.

Кто этот незваный гость? Кто знает достаточно, чтобы пробраться в это самое личное, тайное, недоступное из всех мест… и какой смысл заключен в этом цветке?

Первым побуждением Констанс было побежать со всех ног к лестнице и поскорее подняться наверх – оставив позади этот мрачный нижний подвал с бесконечными темными комнатами, несуразными коллекциями и бессчетным числом мест, где можно спрятаться, – чтобы вернуться в библиотеку с ее камином, к миссис Траск и Проктору, к миру живых. Но этот импульс быстро погас. Констанс никогда в жизни ни от чего не убегала. К тому же она чувствовала, что ей не грозит непосредственная опасность: книга стихотворений, перо, цветок – это не дело злодейских рук. Если бы кто-то желал ей смерти, он бы легко убил ее во сне. Или отравил ее еду. Или заколол ее в коридоре во время ее походов к лифту и назад.

Ее мысли вернулись к перу, заложенному на стихотворении о любви, и к свежей записи на полях незнакомой книги. Это не было причудой ее воображения: ясно, что кто-то уже успел проникнуть в ее тайные комнаты. Книга, перо, цветок – все это, вероятно, было посланием. Эксцентричным, конечно, но все же посланием, которое, хотя она его и не понимала, не несло в себе никакой угрозы.

Констанс простояла без движения минут десять. Потрясение прошло, за ним ушел и страх, но потребовалось гораздо больше времени, чтобы рассеялось болезненное ощущение ее нарушенной приватности.

И оно не рассеялось полностью.

Наконец, оставив разбитые тарелки и бутылку вина на полу и взяв запасной фонарик, Констанс вышла из комнаты с японскими гравюрами и начала кропотливо обыскивать нижний подвал, коллекцию за коллекцией, комнату за комнатой. Он вела свои поиски в полном молчании, напрягая слух – не раздастся ли едва различимый звук, не мелькнет ли мимолетный лучик света.

Она не нашла ничего. Полы всюду были либо каменные, либо хорошо утрамбованные земляные; никакая обувь следов на них не оставляла. Там, где на полу лежала пыль, она осталась непотревоженной. Насколько могла судить Констанс, порядок нигде не был нарушен. Громадные темные коридоры выглядели такими, какими были всегда.

Добравшись наконец до лестницы, ведущей наверх, она остановилась. Если человек или люди уже ушли из нижнего подвала, то продолжать поиск не имело ни малейшего смысла.

Констанс вернулась ко входу в свое тайное жилище и к цветку в хрустальной вазе. Это была орхидея редкой красоты, но неизвестной ей разновидности. Наружная часть губы была белоснежной и имела удлиненную форму. Внутри цвет был розовый, а около тычинки отливал почти красным.

Несколько минут Констанс разглядывала цветок, перебирая различные объяснения этому факту, однако все они казались маловероятными, а то и вообще невозможными. Она покачала головой, собрала осколки разбитой посуды на серебряный поднос и понесла его наверх к лифту, где положила в кабину, чтобы миссис Траск могла унести. Ее ждал новый поднос с накрытым блюдом, от которого поднимался божественный аромат. Рядом, в серебряном ведерке, полном колотого льда и завернутом в льняную салфетку, стояла бутылка шампанского «Перрье Жуэ Флёр». Констанс отнесла все это в нижний подвал. Но в свои покои не пошла, а остановилась в комнате, где находилась собранная Енохом огромная коллекция засушенных цветов и другой флоры. Поставив поднос и ведерко на старинный столик, Констанс просмотрела несколько энциклопедий по интересующему ее предмету, включая и несколько книг, посвященных исключительно орхидеям. Она работала, все время косясь на бутылку шампанского, и наконец, поддавшись какому-то импульсу, достала бутылку изо льда, вытащила пробку и налила себе немного в бокал.

Несмотря на тщательные поиски, она не нашла в пыльных томах аналога цветка, явно предназначенного для нее. Но всем этим книгам было не менее полувека, а за прошедшие годы наверняка были выведены или найдены новые разновидности орхидей.

Констанс прошла в свои покои и закрыла за собой каменную дверь. Войдя в маленькую библиотеку, она села за стол, налила еще бокал шампанского и включила ноутбук, который благодаря установленному в подвале вайфай-повторителю давал ей ограниченный доступ в Интернет.

На поиски полного соответствия у нее ушло пятнадцать минут. Цветок относился к недавно открытому виду орхидей, произрастающему в Гималаях вдоль тибетско-индийской границы.

Этот вид получил название Cattleya constanciana.

Констанс уставилась на экран. Это было безумие. Неужели орхидею назвали в ее честь? Невозможно; это всего лишь совпадение. Однако место, где был найден цветок, – тоже совпадение? Это место находилось неподалеку от тибетского монастыря, где в настоящее время жил ее ребенок, скрываясь от мира. А орхидею обнаружили, описали и назвали всего шесть месяцев назад. Но имя первооткрывателя не сообщалось.