Пляшущие тени

Иштван указал на меня изящным жестом узкой ладони. У него были наманикюренные ногти. Почему-то сейчас это особенно бросилось мне в глаза.

С места, по которому мы шли, был виден Кремль. Я чувствовал отчетливое давление силы, накопленной за прошедшие эпохи. Пропахшие гарью, потом и кровью, тяжелые и мучительные века.

— Наш мир необычайно жесток, Денис, — продолжал Иштван. — Как бы не пытались скрывать эту извечную истину, она все равно всегда прорывается наружу. Побеждает в нашем мире, к сожалению, вовсе не добрейший и не милосерднейший. Побеждает сильнейший. Совершенно бесполезно цепляться за то, что иногда кажется стабильным, постоянным. Бесполезно. В мире царит хаос. Пытаться взять от него что-то, взять для себя по праву сильного — вот прекраснейшая из задач…

Ветер свободно гулял над рекой, налетал на нас порывами. Иштван зябко поежился.

— Хидег ван. Холодно…

Он, хоть и говорил по-русски почти без акцента, изредка вставлял в свою речь венгерские словечки. Видимо, мучила ностальгия по стране гуляша, чардаша и паприки.

— Что же делать, — спросил я. — Чтобы не растворится в этом хаосе?

— Очень просто. Не стоит прятаться. Не стоит залезать в теплую нору, надеясь переждать в ней трудные времена. Не надо вести себя, как все, нельзя дать облапошить себя. Посмотри, как живет большинство людей — они живут в иллюзии, в которую привыкли верить с детства. Не видят истинного положения вещей. Да им этого и не нужно. Но жестокость нашего мира, вспышки беспощадного хаоса, они достанут везде, помни об этом. Бесполезно обманываться и тонуть в невоплощенных мечтаниях. Нужно жить только своей жизнью. Не прячься! Выйди в поле, озаряемое вспышками разрывов, затянутое ядовитым дымом, продуваемое ледяными ветрами. Выйди и бейся. И побеждай. Мы «черные пастыри», мы стоим между людьми и тьмой, и видим ее, эту тьму, и она дарует нам наши силы. Никогда не забывай, этот мир — наш!

Иштван наморщил лоб.

— Знаешь, Денис, — сказал он. — надьён мегэхезтем… Я жутко голоден, давай найдем поблизости какое-нибудь кафе и выпьем по бокалу глинтвейна?

Я сделал себе бутерброд с колбасой, прожевал его, глядя в окно и вслушиваясь в бормотание купленного на днях телевизора. Подошел к окну, провел пальцами по прохладному стеклу.

За окном был тихий московский вечер. На город, отгоняя оранжевые лучи заходящего солнца, медленно опускалась тьма. Тьма звала меня, ошиваясь возле окна, шептала, приглашая выйти.

Мне вдруг остро захотелось повернуть все вспять.

Стать обыкновенным человеком. Нормальным. Пусть хоть самым последним лузером, застенчивым, неуклюжим… но таким, как все.

Что это? Внезапная слабость, фантомные боли души, которой я лишился?

Или разочарование в том мире, который я открывал для себя шаг за шагом. Хотя какой, к черту, выбор. Не об этом ли я мечтал со школьной парты — быть успешным, сильным, выделяться из толпы. Выделился, чучело гороховое.

— … обнаружена очередная жертва маньяка-убийцы, действующего на юго-западе Москвы, — бодро сообщал телевизор. — Ей стала студентка первого курса одного из вузов…

И нахрена я его купил? Слушать с утра до вечера всю эту чернуху? Смотреть на пародистов или сериальчики какие-нибудь с ток-шоу?

Вот тоже странно, с тех пор, как завелись деньги, все сильнее хочется их тратить, понакупить всякого барахла. Откуда это во мне? Жадность дорвавшегося до роскоши пигмея.

Не пришло ли это ко мне с черными вихрями? С пляшущими тенями?

Я брел по мрачным, темным коридорам своего сознания, где на поворотах шарахались от меня смутные лохматые тени, а потом впереди начал нарастать мрак, и какое-то пугающее существо громадным сгустком черноты стало приближаться ко мне. И когда я подошел к нему совсем близко, и протянул руку, чтобы остановить его, мои пальцы коснулись прохладного стекла… Я коснулся гладкой поверхности зеркала… С недавних пор мне стал очень нравиться Лавкрафт.

Я чувствовал, в том, что происходит, есть фальшь.

Сначала Никита, потом этот, старикан. Шаг за шагом они вводили меня в этот свой мрачный и злой мир, где каждый сам за себя, а людишки — стадо.

Учат меня, как щеночка. Вот мисочка, Шарик, из нее кушай. А писять на ковер нельзя, а то сделаем атата по попке!

Лабиринты вранья. Недоговорки, туманные намеки, осторожность. Все как у людей.

Значит, если нам обычным людям врать можно, можно и друг другу. «Минусы», не «минусы»… Без разницы. Кто такие люди? Материал, стадо. Пусть рвут друг друга на части, пусть убивают, грызут, насилуют, сжигают, пусть идут по головам, исполняя свои прихоти, пусть… Мы «минусы», мы сами так делаем. Мы строим из себя кукловодов, оставаясь такими же глупыми и злыми, как остальные. Как те, кого меня учат держать за куколок.

Зачем она нам, эта сила? Эти черные вихри? Пляшущие тени? Чтобы отогнать инспектора ГИБДД, тормознувшего за переезд двойной сплошной? Неплохо.

Можно с помощью этой силы убрать морщины, к примеру? Должно быть, можно. Вон, как старикан Иштван отлично выглядит.

А может, чтобы соблазнить топ-модель, ну или богатого любовника найти? Привет, Оксана!

Для того, чтобы не быть лузерами, одеваться в красивые шмотки с глянцевых страниц и ездить на хороших машинах?

Неужели, этим все ограничивается?

— … не ограничится, как сказал нам представитель пресс-службы, — бубнил телевизор. — Напомним, что это уже не первый случай. Череда убийств, объединенных общим почерком, всколыхнула…

Попробую, решил я. Если что, терять мне все равно нечего.

И гори оно все синим пламенем. Вернее, накройся черным вихрями.

Я отвернулся от окна, решительно направился в прихожую.

Тихим воскресным вечером я шел по зеленеющему парку. Оранжевый закат окрашивал все в теплые, ласковые цвета.

Возле пруда замерли в немом ожидании рыбаки с длинными шестами удочек. Над водой медленно двигалось горлышко пивной бутылки, похожее на поднятый перископ подводной лодки. Точно такие же бутылки сжимали в руках гуляющие по дорожкам молодые пары с детьми. На усталых лицах застыли невнятные ухмылки. Немолодые мужчина и женщина катили инвалидную коляску с ребенком. Они остановились, чтобы поглядеть на уток, улыбались.

Перейдя пустую улочку, я углубился во дворы, зажатые между девятиэтажек. Обошел двух пенсионеров-автомобилистов, громко обсуждающих качество асфальтового покрытия. По обрывку их разговора я узнал, что они собираются снова скинуться на какой-то бордюр. На баскетбольной площадке возле школы плечистые старшеклассники боролись за ярко-оранжевый мяч. Пытаясь выглядеть еще более внушительно в глазах потягивающих пиво зрителей, старательно матерились ломающимися голосами.

Здесь, в этих тихих дворах, все было так же, как и пять, и десять, и пятьдесят лет назад. Люди не менялись.

Средненькая жизнь. Все как у остальных. Не зло и не добро, а так, мелочи.

Что я должен чувствовать к ним по мысли Иштвана? Идя мимо этих обшарпанных девятиэтажек и зеленеющих двориков? Презрение? Жалость?

Если прислушаться к себе самому, не врать себе самому… я не хотел быть одним из них, не хотел быть «как все».

Добро пожаловать в «минусы», приятель. Мне не нужны идеалы, навязанные другими. Не нужны лишние эмоции. Они мешают воспринимать реальность мира и воздействовать на него. Не стоит идеализировать мир, потому что надо лишь присмотреться повнимательнее, чтобы понять, что нет здесь ничего идеального. Мы все очень странные животные. Обманываем сами себя, загоняем сами себя в клетки. Ницше говаривал: «в иные дни меня охватывает чувство, мрачнее самой черной меланхолии — презрение к людям»… Впрочем, он плохо кончил.

Я шел без определенной цели. Просто шатался по улицам. Хотя цель у меня, конечно, была. Просто я не думал о ней.

Расслабить подсознание, говорил Иштван, дать ему самому все сделать за тебя.

Так и поступим.

Ночь осторожно накрывала Москву черным одеялом. Одно за другим зажигались окна домов.