Пыльные окна

— Заводы стоят, — перебил его щекастый. — Запад тут не причем.

— Или эти, на велосипедах, — сурово выкатил глаза усатый.

— По рупь с полтиной, понял? — рыкнул на него щекастый. — Какие еще, сука, масоны.

Снова над столиком повисла тишина.

— Нет, — сказал усатый твердо. — Заведующий мужик нормальный.

— Курорты какие, а? — согласно кивнул его товарищ. — Или икра, например.

Усатый выкатил на меня глаза:

— Надо, как в Китае, — сказал он, поигрывая усами. — Ты подумай…

— От жеж мать его, — мечтательно протянул щекастый. — такой вертлявый. По описи не проходит, а он хоть бы хны.

Я посмотрел на вход в кафе. В проеме висела серая рябь дождя, и вместе с тихим шелестом капель эта картина производила странное впечатление. Мне показалось, что вместо входа передо мной шипящий экран ненастроенного телевизора. В этот момент я понял, почему так уныло смотрят в него эти двое.

— Пьянь, — равнодушно сказал чей-то голос.

Я рассеянно посмотрел на витрину фургончика. Женщина с сиреневыми волосами уныло листала газету о закулисной жизни звезд.

— Хватит рассиживаться, — твердо сказал усатый своему товарищу. — Ты подумай, идти пора.

Он сделал странное движение шеей, оттянул длинным заскорузлым пальцем воротник телогрейки. Что-то красноватое мелькнуло под ним, но мысли мои заплетались и я не успел осознать, что.

Щекастый мужик согласно мотнул козырьком кепки.

Не попрощавшись, они одновременно поднялись из-за стола, и со скрипом сдвинув кресла, вышли из клеенчатого шатра.

Едва они вышли, я вспомнил, что увидел под воротником усатого. Красноватые складки жаберных щелей.

Я посидел некоторое время, тупо пялясь в зеленую стену тента, чуть подрагивающую от ветра. Залпом допил то, что оставалось в бутылке, и поднялся из-за стола.

Я вышел на улицу. Дождь продолжал моросить.

Неподалеку, у обшарпанной кирпичной стены какого-то здания складского типа, стояла девушка в длинном и пышном пурпурном платье с кринолином и открытыми плечами. Ее тонкое лицо было белым, как гипс. По щекам из глаз, смешиваясь с каплями дождя, стекали тонкие темно-красные струйки.

— Здесь можно умом трехнуться, — очень спокойно сказал я вслух.

Девушка, волоча подолом платья по мокрой земле, медленно тронулась в сторону кустов, полоса которых начиналась позади здания. Багровое-красное пятно платья некоторое время маячило за пеленой дождя и ветвистым рыжим частоколом. Затем скрылось.

Шаркая подошвами, как старик, я двинулся по улице, вжимая голову в плечи, чувствуя, как попадают по непокрытому затылку мелкие холодные капли.

Впереди был перекресток. На него медленно выехал некто на странном архаичном велосипеде с огромным передним колесом. Дождевые капли искрились на спицах. На седоке, управляющем велосипедом, был свободный белый балахон. На затылке его был смятый белый колпак с болтающемся на ниточке черным помпоном. А на набеленном лице ярко алела нарисованная улыбка. К седлу была привязана связка цветных воздушных шаров на длинной нитке. Она клонилась к земле, время от времени скользя по грязным лужам.

Велосипедист помахал мне рукой, неторопливо пересек перекресток, позвякивая звоночком, и скрылся за домом.

Я постоял с минуту, крепко моргая. Сильно потер переносицу. Потряс головой.

Сплюнул. Через левое плечо. Три раза.

Сзади сквозь шорох дождя послышался треск и кашель престарелого автомобильного мотора. Я обернулся, чувствуя, как замирает сердце.

По улице ехала машина, какой мне давно уже не приходилось видеть. Советский автобус «рафик», очень потрепанный, с облупившейся красной полосой по борту.

Проблесковый маячок мигал, но сирена была выключена.

«Рафик» затормозил рядом со мной. Из кабины вылезли двое в мятых белых халатах. У одного поверх халата был передник в плохо отстиранных бурых пятнах.

Морщась от попадающих по лицу дождевых капель, они стали смотреть на меня.

— Это он, — сказал один убежденно.

— Да нет, тот с бородой был, — лениво махнул рукой второй.

— Какая еще борода-а? — покривился его собеседник. — это точно он. Сто процентов.

Тот, что сомневался, прошел чуть вперед, приставил ладонь козырьком и близоруко сощурился, разглядывая меня.

Нас разделяло шагов пять.

— Слушай, а точно, — сказал сомневавшийся. — Просто он бороду сбрил.

— Надо брать, — убежденно сказал второй, подходя к товарищу.

— Мужики, вы чего? — пробормотал я, пятясь.

— Давай, ты слева заходи, — деловито сказал тот, что стоял ближе.

— Хорошо, только ты крепче держи, чтоб не как в прошлый раз.

Я развернулся и побежал. Только сейчас заметил, что у меня развязался шнурок на левом ботинке, и теперь он волочится, собирая грязь.

— Давай в машину! — донеслось сзади. — Никуда он от нас не денется.

Я прибавил ходу, споткнулся, наступив на шнурок. Выматерившись, побежал дальше. Не раздумывая, я завернул за угол, побежал по узкому проулку между двух высоких заборов. Добежав до конца улочки, шедшей под уклон, я оказался на краю оврага, густо заросшего кустарником. Я затравленно огляделся, ища укрытия.

Сзади, уже из проулка, доносилось недовольное пыхтение «рафика».

Предполагаемых путей у меня было два — съехать на заднице по крутому откосу на дно оврага, или бежать налево, по узкой тропке между забором и откосом.

Я выбрал второй вариант.

Оскальзываясь на размягченной дождем глине, боясь сверзиться вниз, под откос, я побежал по тропинке.

«Рафик» замолк, останавливаясь в конце проулка.

Я наконец-то миновал опасный участок и, держась забора, чтобы окончательно не заблудиться, бежал теперь по каким-то задворкам.

Я остановился, чтобы отдышаться, уперся спиной в шершавые доски забора, поглядел назад.

Преследователей видно не было.

Передо мной было прижимистое здание, к которому лучше всего подходило слово «барак». Стекла в окнах были выбиты, оттуда тянуло сыростью и гнилью.

В оконном проеме показалась лохматая грязная псина. Шумно принюхиваясь, стала водить головой. Вместо глаз у нее были заросшие коростой бельма. На пасти пенилась слюна.

Очень, очень аккуратно, по стеночке, я стал перебираться подальше от нее.

Но она меня почуяла. Гулко тявкнула.

И тотчас в глубине барака, заходясь лаем, ей отозвался по меньшей мере десяток голосов ее соплеменниц. Лай, многократно усиленный эхом, заметался по пустой внутренности здания.

В оконных проемах, продолжая брехать, замаячили мои новые неприятности.

Я снова побежал, хотя и знал, что в случае с собаками, будь они бешеные или просто дурные, этого делать никак не следует. Не стоит поворачиваться спиной и делать резких движений.

Я понесся как угорелый, позади раздавался истеричный лай.

Неожиданно я вылетел на асфальт. Снова оказался на какой-то улице.

Оглянулся по сторонам. Никого.

Вязкая серая пелена страха обволакивала меня клубком, забивалась в ноздри, в глотку, в уши. Приглушала звуки, стирала краски, мягко душила, не давая вдохнуть. Страх облепил меня. Я был как палочка для сахарной ваты, со всех сторон, во много слоев, облепленный вязкой серостью. Как веретено, на которое стремительно наматывается тугой клубок серых нитей, скрученных из страха.

Я побежал направо, хотя все ориентиры уже утратил. Тут везде одно и то же — высокие потемневшие от дождей заборы или здания по три-четыре этажа, рыжие кусты да голые черные деревья в клочьях бурой листвы. Легко заблудиться.

Я выскочил к каким-то истрепанным бетонным ступеням, ведущим вверх по пригорку. Резво взбежал по ним, и, чуть не нос к носу, столкнулся с каким-то странным суетливым существом.

Я замер, глядя на него.

— Ох, Царица Небесная! — затараторил я, размашисто крестясь. — Сгинь, сгинь! Прочь!

Парень, с которым я едва не столкнулся, попятился от меня, тараща безумные глаза, под которыми пролегли глубокие тени. Он был бледный и взъерошенный, с красными пятнами на щеках, в грязноватой куртке, измазанных глиной линялых джинсах и выбившемся из-под воротника шарфе кирпичного цвета.