Будь моим отцом

Настала очередь Леры удивляться: «Запредел! Она понимала, что делает мне больно. Как можно заговорить о деньгах на похороны в таком тоне и через минуту прямо-таки сострадать? Сознательно, все сознательно!» Алла Константиновна ее «круглых глаз» не заметила. Она уже давно была безжалостно отравлена профессией, от которой не существует противоядия. Показалось, что девочка инфантильна, винит в сиротстве весь мир, злится на любого, кто невольно ранил. А это – причина всех грядущих болезней. Жалость к себе и недоверие к людям ослабляют иммунитет. И доктор автоматически начала лечить ее горькой правдой. Убедилась, что лекарство без надобности, стала обращаться, как со здоровой. Подлила чайку, улыбнулась в ожидании следующей фразы. Растерянной Лере пришлось соответствовать:

– Не собиралась расстраивать вас, не хотела отнимать много времени. Я сжилась с этим, Алла Константиновна. Привыкла думать, что мама отмаялась. Смерть была избавлением от таких мук, что ее впору было звать и торопить, а не проклинать. Теперь наоборот, любое упоминание о прошлом, чья-то сопричастность веселят, как ни дико это звучит. И я очень прошу вас ответить честно… Если вы в курсе… Десять лет с мамой не виделись после института, но вдруг какие-то слухи доходили, сплетни… В общем, вы не знаете, кто мой папа?

– То есть? – опешила собеседница, готовая, как водится, ко всему, кроме этого.

– Поверьте, мне ничего от него не надо. В смысле материальном. Я отвечаю за персонал довольно крупного банка и неплохо зарабатываю. Но мне необходимо выяснить, от кого я родилась.

Алле Константиновне такой умоляюще-заклинающий тон был не в новинку. Им спрашивали: «Доктор, я еще поживу или завещание оформлять?» Надо же, она представления не имела о том, что Тимофеева – мать-одиночка. Тогда еще не принято было сознательно «рожать для себя». В основном под залет выходили замуж. И только если мужчина не женился, если аборт делать было поздно, что называется, оставляли ягодку любви. Лет через десять после рождения своего сына, который был немного старше Леры, она впервые услышала от беременной пациентки: «Да мой хахаль не прочь жениться. Только он безработный. И жить на пособие одинокой матери выгоднее. Пальцем на таких сейчас уже не показывают. И начхать мне с десятой вышки на чужие пальцы. Пусть в носах ими ковыряют. Теперь путана – завидная специальность. А я – женщина порядочная, на заводе работаю – делаю как лучше для своего маленького».

Известие о смерти Ани было очень тяжелым – никто из сокурсников еще даже в катастрофах не погибал. «Начало положено», – вздохнула тогда Ленка. Они с Аллой утешались тем, что девочку заберут родственники, все лучше, чем государственный приют. Догадались, что мама Тимофеевой тоже умерла, раз внучка не осталась с ней. А по поводу отца вообще не заморачивались: бросил жену и дочь, когда сообщили диагноз. Сволочь. Мало их таких? Сплошь и рядом. И вдруг оказалось, что мужа в помине не было. Болезнь и угасание Тимофеевой представлялись еще более мучительными – ее девочка оставалась полной сиротой. Алла Константиновна чуть по-бабьи не заплакала, но матерый врач снова опередила прочие ее ипостаси:

– Что значит «необходимо выяснить»? Требуется анамнез наследственности? У тебя проблемы? Диагноз поставили? Лечишься?

– Нет, что вы, я здорова. Просто годы идут…

– Ну да, ну да, может, отцу неизвестно о твоем существовании. Может, ему нужна твоя помощь, и ты с удовольствием расшибешься в лепешку…

– Откуда вы знаете? – тихо спросила Лера.

– Через это проходят все дети из неполных семей. Фантазируют годами, а потом начинают подгонять задачку под ошибочный ответ. В большинстве случаев такие… м-м-м… изыскания и встречи разочаровывают и причиняют боль. Средство от жгучей потребности найти папу – самой выйти замуж и родить. Материнство отшибает любые иллюзии напрочь.

– Алла Константиновна, вы не обязаны меня поддерживать. Но зачем бить в солнечное сплетение? Почему вы такое говорите?

– Опыт.

– Опыт? Или вы в курсе, кто мой отец? Клянусь вам, разочарование и боль – мелочь по сравнению с неизвестностью.

– Не клянись никогда и никому, даже себе. Все равно соврешь. Лера, я не грублю и не ампутирую тебе крылья. Просто стараюсь уяснить, продолжать ли нам этот разговор. И в каком плане.

Незваная гостья медленно поднялась, не отрывая взгляда от своей чашки. Она словно боялась вспугнуть им хозяйку.

– Я понимаю. Где можно руки вымыть?

– Коридорчик из холла направо, – послала Алла Константиновна.

И, оставшись в одиночестве, сжала кулаки. Ногти впились в ладони, но она все давила и давила ими кожу, все эти линии жизни, судьбы, головы, сердца, здоровья. Будто собиралась выдавить из них ответ, который по медицинской заповеди не навредит.

Сентябрьские занятия в институте. Гордые и растерянные дети являли собой пример броуновского движения. Они хаотично перемещались, сталкиваясь с людьми из своей группы то в укромном углу, облюбованном немногочисленными еще курильщиками, то в столовке, то на остановках. Болтали, знакомились. Девочки прибивались к девочкам, мальчики к мальчикам, будто в первый класс пришли, а не на первый курс. Все активничали, только Алла Костомарова была ненормальной частицей – застряла в человеческом достоинстве, оскорбленном предательством, и не шевелилась. Ее школьная подруга оказалась в другой группе и старательно делала вид, будто они незнакомы. Потому что не отставала от дочки профессора-хирурга, дружба с которой сулила ей некие блага. Какие именно, Алка не понимала, но было очень обидно. Откуда ей было знать, что первый этап сменится вторым: люди начнут искать друзей широко – на потоке, на курсе, на своем факультете, на других. И с профессорской дочкой они еще покуролесят так, что мед запомнит надолго.

Но тогда она была доброжелательно равнодушна. Ее способность поддержать любой разговор, умение ввернуть анекдот к месту и готовность терпеливо ждать курильщицу, пока та дымит, мощно притягивали. И столь же сильно отталкивало явное нежелание распахивать душу. Задержалась рядом только Аня Тимофеева, которая тоже к нутряному стриптизу предрасположена не была, а домой им было по пути.

Девушки были слишком разными, чтобы интересовать друг друга больше недели. Алле едва исполнилось семнадцать, Ане – двадцать один. У первой была золотая медаль, не слишком высокая, но все же номенклатурная и с перспективой роста мама. Вторая, чтобы поступить, отработала секретарем на кафедре пару лет и год в деканате. Матушка ее трудилась на заводе и была инвалидом из-за какого-то нервного расстройства. Костомарова с рождения жила в квартире, Тимофеева – в десятиметровой комнате, в громадной коммуналке на Петровке. Однако семью днями они не отделались. Ане хотелось говорить, Алле легче было скучать с ней молча, чем терпеть одиночество. И еще обе были добрыми, не способными ни навязываться, ни грубо отделываться от кого бы то ни было. Хотя именно об этой главной своей похожести так и не догадались.

Аллу в Ане смущало многое. Старорежимный блин пришпиленных на затылке длинных волос. «Бабский прикид» – черная юбка за колено, шифоновая блузка с бантом на груди, ровный самовяз шерстяной кофты, а с ноября по апрель – добротные пальто. Ни джинсов, ни куртки, ни дубленки, ни импортного трикотажа. Но это еще удавалось объяснить своеобразным представлением о моде в рабочей среде. Чтобы прилично одеться, надо было пойти в ателье, выслушать «художника» – тощую девицу, черпавшую идеи из журналов «Работница» и «Крестьянка», потом посоветоваться с закройщицей в возрасте, которая брезгливо отвергала эти идеи, и, наконец, выбрать нечто среднее между «как у всех» и «как у Толкуновой на «Голубом огоньке». Влетало это в копеечку, сшитое на заказ берегли – Тимофеева проносила свою одежду все годы учебы. Вещи неизменно были чистыми и отутюженными. Так что с ее внешним видом аккуратистке Костомаровой удавалось мириться. Да и занимались первокурсники в халатах. Надо ли говорить, что такого белоснежного и хрустко крахмального, как у Ани, ни у кого не было.